Правда ли, что в Средневековье нельзя было вскрывать трупы? Зачем нужен был медик для определения святости человека? И от чего умирали последние короли династии Валуа?
Говорим о возникновении судебно-медицинской экспертизы с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН и Российского музея медицины Еленой Евгеньевной Бергер.
Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН и Российского музея медицины Еленой Евгеньевной Бергер.
М. Родин: Сегодня мы будем говорить об возникновении судебно-медицинской экспертизы. Я так понимаю, что примерно в конце Средних веков и в начале Нового времени возникла судебно-медицинская экспертиза. И первый мой вопрос будет звучать, наверное, по-дилетантски. Как обстояли дела в то время с уровнем медицины и её научностью? Отличалась ли тогда медицина от какого-то шаманизма?
Е. Бергер: Конечно, она очень серьёзно отличалась от шаманизма. И когда мы считаем, что в Средние века и в раннее Новое время врачи не знали ничего – это абсолютно не так. Была сложившаяся система, основанная на античной традиции: на Гиппократе, на Галене.
Это было учение о балансе жидкости в организме. И в общем получается так, что в рамках своей системы эти врачи умели достаточно много. Хотя у современных врачей есть причины над ними смеяться, потому что не было микроскопа, не было учения об инфекционных болезнях. Были очень сложные и странные на наш взгляд понятия об анатомии, физиологии, о сущности жизни. Антибиотиков, кортикостероидов не было. Не было ничего из того, с чем работают современные медики. Поэтому проще всего засмеяться. Хотя это совсем не так.
Хотя медицина раннего Нового времени имела чёткие границы того, что она могла. И, скажем, в период больших эпидемий было совершенно видно, что эта медицина обнуляется, что здесь она не работает. Состояние врачебной паники было, простите, вполне сравнимо с тем, что мы переживаем сейчас.
Поэтому я бы не сказала, что медицины не было. Она была.
М. Родин: Давайте очертим границы знаний. Каково было знание анатомии, каково было понимание микромира? Чем в основном отличается медицина того времени?
Е. Бергер: Они считали, что они понимают всё. Только иначе, чем мы сейчас. Но если мы говорим о нормальной анатомии человека, то XVI век – это взлёт и расцвет. Это деятельность Андреаса Везалия, знаменитого бельгийского анатома, который заложил основу науки.
Нам это довольно трудно сейчас понять: мы считаем, что без анатомии медицины нет. Первое, с чем сталкивается студент-медик на первом курсе – это морг, это анатомичка, и никак иначе. Но в XVI в. это несколько не так. Есть изучение человеческого тела: оно прекрасно, совершенно, оно – творение Божие. А есть медицина. На самом деле до рентгена, до ХХ века – это эпоха непрозрачного тела. Терапевты не понимают, что у человека внутри, какие процессы там происходят. Были традиционные врачи, которые считали, что это баланс и смешение жидкостей. В том же XVI в. был Парацельс, возмутитель спокойствия, который говорил, что это всё не так. Но всё равно в человеке происходит некий химический процесс, химическая реакция. А при этом, говорил Парацельс, для того, чтобы подобрать правильное лекарство, вообще не надо знать, где у человека сердце, а где – печень. Это цитата. То есть были ещё и такие врачи.
Иначе выглядели хирурги, которым всё-таки надо было знать, что у человека внутри. Но хирургия в эпоху Средневековья и раннего Нового времени – это другая профессия.
М. Родин: Вот это как раз очень интересно. А правильно ли я понимаю, что религиозное общество ставит эту границу: лучше человека не вскрывать, поскольку он – создание Божие? И поэтому врачи старались лишний раз не залезать внутрь.
Е. Бергер: Нет, это совсем не так. И чем дальше мы это изучаем, тем больше убеждаемся, что это не так. Насчёт запрета вскрытий в Средневековье – это один из исторических мифов, придуманных, насколько я понимаю, в XVIII в. Потому что нигде и никто не видел ни одного церковного документа, где было бы написано, что вскрытия запрещены.
Вскрытия ограничивались, да. Потому что это не самое приятное занятие. И, главное, в медицинском вскрытии часто не видели смысла. Поэтому в большинстве средневековых университетов существовала карточная система, жёсткие нормативы. Т.е. одно вскрытие в год, например. И с этой точки зрения вскрытий было меньше.
И эти бесконечные истории насчёт того, что студенты в жажде знаний похищали трупы с кладбищ, хранили их у себя под кроватью – популярный сюжет, и это действительно частично так, и у того же Везалия мы эти сюжеты встречаем, но это совершенно не означает, что вскрытий не было вообще. В исламском мире это было жёстче. Запрет в мусульманском мире на вскрытие был более серьёзным. А в Европе, как это часто бывает: «Да, нельзя, нельзя, но можно, наверное».
Совершенно классический пример, который я очень люблю. Есть Венеция, которая очень многонациональная. Там порт, много купцов. Мультиконфессиональный город. И рядом, в получасах на электричке, есть город Падуя, в котором находится самый знаменитый в XVI в. Падуанский университет, медицинская «Мекка». И когда в Венеции мусульмане, иудеи, например, купцы, тяжело заболевали, они в первую очередь умоляли своих близких, чтобы их увезли оттуда подальше, потому что они были кандидатами на вскрытие. Потому что вскрывали кого? Казнённых преступников, и это считалось частью их наказания. И вскрывали иноверцев, которых, что называется, менее жалко. А в иудаизме и исламе есть очень строгие правила похорон. Желательно похоронить человека прямо сразу, до заката солнца. И уж какие там вскрытия?
Эта проблема была. Но всё, что я сейчас вам сказала, совершенно не означает, что вскрытия кем-то когда-то запрещались. Были вскрытия.
М. Родин: Вы просто упомянули этот прекрасный термин: «эпоха непрозрачного тела». Я к тому, что тогда единственное знание об внутреннем устройстве человека могло строиться только на вскрытии. Поэтому люди должны были тренироваться, понимать, как там это всё устроено.
Е. Бергер: У них был большой бэкграунд. Потому что в античности запрета на вскрытие не было совсем. И та анатомическая система, которую учили средневековые медики, была создана Галеном, великим римским врачом.
Разница заключалась в том, что акцент в этом обучении строился на текстах Галена, а не на трупе. Обучение анатомии происходило как? Профессор читал с кафедры и комментировал тексты Галена и других античных анатомов, а рядом стоял прозектор с трупом, который вскрывал и показывал: вот сердце, о котором говорил Гален, устроено таким образом. А если не совпадало, если на трупе люди видели нечто другое, чем в тексте, то считалось, что это отклонение.
М. Родин: Неправильный труп, а Гален прав.
Е. Бергер: Да, неправильный труп. Трупы не все одинаковые. Чтобы понять, что такое анатомическая норма, нужно вскрывать много. Не раз в год, не раз в пять лет, а регулярно. Это та вещь, которую впервые понял Везалий и сделал регулярными, постоянными вскрытия в Падуанском университете. А дальше это пошло по всей Европе. В Падуе вскрывали всех. Все казнённые преступники при Везалии по умолчанию шли в Падуанский университет. И Везалий, когда анатомировал и преподавал, считал, что важнее труп, а не текст. С этого началась анатомия, как сейчас врачи её понимают.
М. Родин: Вы упомянули ещё одну важную вещь: вы разделили врачей и хирургов. Я так понимаю, в XVI в. это разделение было. В чём оно заключалось и почему оно произошло?
Е. Бергер: Это не очень простой вопрос, но в эпоху Средневековья это безусловно две разные профессии. Это два разных принципа обучения. Т.е. врач – это человек, который учился в университете, у него есть лицензия. А хирург – это человек, который в основном обучался (хотя есть исключения) цеховым образом. Как сапожник, как гончар. Это ручное ремесло, которое передавалось из рук в руки. И поэтому статус хирургических корпораций в Европе (они были разные) был всегда ниже, чем статус врача. И были случаи, когда хирурги низшей квалификации входили в одну корпорацию, например, с цирюльниками, потому что брили, резали.
М. Родин: Работали с телом человека.
Е. Бергер: Во-первых – да. Во-вторых, они могли во время бритья и стрижки нанести какую-то микрорану, они же её и лечили. Заодно они могли, например, вскрыть абсцесс, фурункул, выдрать зуб. Такие небольшие вещи. Это те хирурги, которые во Франции назывались «barbier», хирурги-цирюльники.
Были хирурги более высокой квалификации, которые были способны на более великие дела. Если мы говорим о Средних веках, это в основном военная хирургия. Т.е. обработка ран, переломов, извлечение инородных тел.
М. Родин: Но получается странная для современного человека картина. Казалось бы, врач-терапевт не влияет непосредственно на внутренние органы. А хирург – это человек, который может залезть и там что-то исправить. Казалось бы, по современным представлениям хирург должен обладать более высокой квалификацией. А здесь наоборот: у этого есть университетское образование, а у этого – нет.
Е. Бергер: Во-первых, средневековый хирург никуда внутрь не залезал. Не думайте, что они делали полостные операции. Они их не делали. Это «доисторическая» хирургия без наркоза, без асептики. Это такая хирургия, соприкосновение с которой может быть ещё более опасным, чем обходиться без неё. Если во время войны человеку вспарывали живот – тогда хирург приступал к обработке этой раны. Но ведь первая операция аппендэктомии, самая простая операция, была сделана один раз (невероятная история) в XVIII в., и человек выжил, потом уже в конце XIX в.
Так что это не хирургия в нашем понимании. В этом смысле их социальный статус понятен. Хотя были люди, которые с этим боролись.
М. Родин: Я из ваших статей делаю вывод, что первые зачатки судебно-медицинской экспертизы возникли в XIII в., когда начали хотя-бы систематизировать травмы, их последствия и т.д. Правильно я понимаю?
Е. Бергер: Нет, я думаю, это совсем не так. Потому что систематизацию травм мы можем видеть существенно раньше. Люди же видели, что происходит. Ещё в древнеегипетском папирусе Эберса, II тысячелетие до н.э., такой есть хирургический источник, там чётко систематизируются, например, травмы головы. Я говорю о травмах головы, потому что только этот фрагмент папируса сохранился. Там, видимо, что-то было дальше. Но поскольку тогда классифицировались болезни от головы до пят, сохранилась та его часть, сколько-то метров, которая про голову, шею и ключицы.
Эти черепно-мозговые травмы, конечно, систематизировались. И там есть записи, например, что если проломлен череп, виден мозг, и он пульсирует под пальцами врача – это болезнь, «которую я не лечу», – там написано. Это смертельная травма.
Но это не судебная экспертиза в том плане, в котором вы спрашиваете. Это вопрос про ответственность врача: где они могут что-то сделать, а где – не могут. Там не идёт разговор о судебном расследовании.
М. Родин: Т.е. Ги де Шолиак – не первый человек, который придумал систематизировать травмы?
Е. Бергер: Нет. Понять, какие раны смертельны, а какие – нет, было нужно в частности для того, чтобы не обвинить врача, что он чего-то не сделал. Т.е. это начало ещё и врачебной этики как таковой, если хотите. Есть раны смертельные, а есть возможно смертельные. И я уверена, что трактат Ги де Шолиака не единственный такого рода.
М. Родин: Когда впервые возникает осознание того, что в случае смерти кого-то нужно звать врача, чтобы он провёл экспертизу на предмет того, своей ли смертью умер человек?
Е. Бергер: Это довольно ранняя история. Ещё в Кодексе Юстиниана есть тезис, что врачи – это не свидетели в суде. Они больше судьи, чем свидетели. Врач приглашался, но надо понять, что судебно-медицинская экспертиза – это совсем не обязательно про причину смерти. Это гораздо более широкий круг вопросов.
Не было законов, которые обязывали приглашать врача. Консультации могли быть в случае отравления, и таких, скажем, вопросов, как причинение вреда здоровью: человек остался жив, но с ним что-то сделали, и мы это оцениваем. Отцовство, беременность, роды, изнасилование было-не было. Весь этот круг вопросов акушерства и гинекологии – это предмет врачебной судебной экспертизы. Вменяемость. Симуляция болезней – это огромный пласт. Для этого тоже часто приглашался врач. Хотя до XVI в., насколько мы знаем, нормативно-правовой базы не было. Это было не обязательно, но к врачебной консультации часто прибегали. А если мы говорим о Средних веках, то есть такой довольно большой пласт проблем, как установление святости, где тоже без врача не обойдёшься. И, конечно, колдовство.
М. Родин: Это удивительные для современного человека сферы, но по логике можно понять, что медик там нужен. Какое отношение медик имеет к святости?
Е. Бергер: Во-первых, он должен засвидетельствовать, что человек, подозреваемый в святости, должен не разлагаться после смерти. Это один из очень важных показателей. Врач же должен засвидетельствовать, что эти будущие мощи творят чудеса, если вокруг них происходят те же самые чудесные исцеления. Если вы позволите привести литературный пример из другого времени и из другой страны, вспомните братьев Карамазовых. Ведь там, когда старец Зосима, один из героев, умирает, то все очень ждут, что он точно святой и разлагаться его тело не должно. И они несколько суток ждут и оказывается, что разложение всё-таки происходит. И для главного героя этого романа, Алёши Карамазова, это страшный стресс, мировоззренческий кризис, потому что он твёрдо верил, что этого не может быть. Таких примеров в литературе, в источниках очень много.
М. Родин: В какой момент происходит юридическое закрепление понятия судебно-медицинской экспертизы? Когда становится очевидным, что при расследовании каких-то дел надо звать медика?
Е. Бергер: Насколько мы сейчас знаем, самый первый памятник такого рода – это памятник права империи Карла V 1532 г. Это «Constitucio Criminalis Carolina», или просто «Каролина». Этот памятник уголовного права с определёнными поправками действовал на этой территории до XIX в. Там прямо прописано, что если происходит смерть или увечье при подозрительных обстоятельствах, то здесь необходима консультация врача. Это совершенно не значит, что до появления Каролины этого не происходило. Но прописано юридически это было именно тогда. Практика, конечно, была раньше.
Во Франции это было несколько позже, но тоже в XVI в. Это Блуаский эдикт Генриха III 1576 г. Там написано, что если есть необходимость, то приглашаются грамотные люди, эксперты. В первую очередь, конечно, врачи.
Я бы хотела оговориться, что когда мы говорим о судебной экспертизе, она совсем не обязательно медицинская. Туда могут приглашаться специалисты самого разного профиля. Например, ювелиры, чтобы понять, настоящий ли камень. Но в любом случае, медики – это наиболее важная часть.
М. Родин: Если я правильно понимаю, первый человек, которого не то, чтобы можно было назвать судмедэкспертом, но человек, который очень много нам рассказал о том, как становилась эта профессия, был Амбруаз Паре. Что это за человек, чем он примечателен?
Е. Бергер: Амбруаз Паре – это действительно совершенно фантастическая личность. Это хирург четырёх французских королей, который пребывал при французском дворе в частности в эпоху религиозных войн, будучи при этом, возможно, протестантом, хотя и скрытым. Есть легенда о том, что Карл IX в Варфоломеевскую ночь лично его спрятал.
Это был хирург, во-первых, с совершенно удивительными руками. Человек, который впервые сделал много операций, придумал много новых хирургических инструментов. И при этом это был человек совершено феноменального литературного таланта. И его хирургические труды многие литературоведы ставят рядом с «Гаргантюа и Пантагрюэлем» Рабле. Их читать – огромное удовольствие.
Я бы не сказала, что он – основоположник судебной экспертизы, но это человек, которому мы обязаны возникновением этого нарратива. Он просто очень много рассказывал о случаях из практики, в которых его звали провести ту или иную судебную экспертизу. Эти тексты очень нам в этом смысле помогают.
М. Родин: Давайте разбирать конкретные случаи и через них пытаться понять, как работали эти люди, что они знали. Какими принципами они руководствовались в этой ситуации? Было ли у них какое-то понимание профессионализма? Был ли у них свод правил? Грубо говоря, тебя вызвали, поставили задачу. Что дальше надо было делать?
Е. Бергер: Если тебя вызвал прево или кто-то ещё из должностных лиц, во-первых, надо немедленно явиться. О чём Паре как раз пишет: не отказывать в этой экспертизе. Во-вторых, такие экспертизы часто проводились коллегиально. Т.е. мог быть вызван хирург, плюс врач, и плюс ещё кто-нибудь. И они ex consilio ставили диагноз.
Если говорить о смертельных случаях, то это в первую очередь хирург, в первую очередь осмотр тела. И там очень много всяких тонкостей, о которых Паре пишет совершенно справедливо. Это то, с чем судебные медики сталкиваются по сей день. Скажем, найдено мёртвое тело в горевшем доме. Он погиб от того, что он там сгорел, или его уже мёртвого засунули в горящий дом, чтобы замаскировать убийство? То же самое с утоплением: выловленный из реки человек утонул, или его уже мёртвого туда бросили?
Такие вещи в XVI в. уже умели. И мы обязаны Амбруазу Паре, скажем, тем, что он, может быть, не сам разработал, но во всяком случае по его текстам мы это знаем: это формуляр. Форма, которую должен, допустим, заполнить приглашённый врач. «Я, такой-то, такой-то, вместе со своими коллегами такими-то, такими-то был приглашён прево на улицу Сен-Мишель, потому что там лежал труп, и т.д. Мы увидели то-то». Любой историк понимает, что даже незаполненный формуляр – это очень интересная вещь, потому что мы знаем, какие вопросы люди задавали. Как они на них отвечали – тоже очень важно. Но даже если ответа нет – это всё равно очень важно для нас.
Их приглашали в самых разных случаях, не обязательно в смертельных. Это могли быть раны. И для Паре особая тема – это симулянты. У него, видимо, это личная какая-то проблема, потому что он пишет о симуляции болезней очень эмоционально. Симуляции во Франции XVI века – это была очень серьёзная тема.
М. Родин: Что за симуляции, почему это было настолько важно, и почему на симуляцию нужно было вызывать судмедэксперта?
Е. Бергер: Например, если нищий просит милостыню на паперти, и при этом здоров, бодр, весел и румян, то особой милостыни он не получит. А если он раскрасит себя всякими язвами, о чём Паре многократно пишет, то шансов у него гораздо больше.
Когда я читаю Паре, у меня возникает ассоциация. Если вы помните, у Конан Дойля среди рассказов о Шерлоке Холмсе есть рассказ «Человек с рассечённой губой». Там речь идёт об исчезновении симпатичного приличного человека. Он вышел из дома и не вернулся. Жена обратилась к Шерлоку Холмсу, и он расследует это исчезновение. На периферии этой истории всё время какой-то страшный нищий, весь в шрамах, который просит милостыню. И Шерлок Холмс, расследуя эту ужасную историю, умывает нищего губкой, с него смываются все эти раны, язвы, шрамы. И оказывается, что это пропавший человек, который подрабатывает таким образом.
Ровно эти случаи я вижу в тексте Паре, когда для экспертизы было достаточно этого самого нищего прокажённого как следует умыть водой.
М. Родин: То есть Паре действовал теми же самыми методами. Он сначала мыл больного, смотрел на его румянец.
Е. Бергер: Это Шерлок Холмс действовал теми же самыми методами, что Паре.
А если речь идёт, например, о симуляции проказы, это ещё более сложная вещь, потому что это инфекционное заболевание.
И если на паперти какого-то собора появляется прокажённый, то его по закону надо изолировать, чтобы он болезнь не распространял. Но перед этим надо понять, что это такое. Если на лице у него стигма проказы, а тело чистое и розовое, то это не проказа, а симуляция, например.
М. Родин: Читал у вас в статье о совершенно жутких для современного человека симуляциях. Например, какая-то женщина делала вид, что у неё змея во чреве. Это что? Зачем? Как это можно выяснить?
Е. Бергер: Зачем – это понятно, потому что её же очень жалко. Она прибилась к какому-то аристократическому семейству, где её жалели, кормили, дали ей крышу над головой. Но всё-таки это аристократическое семейство что-то заподозрило. И был приглашён консилиум: хирург Паре и врач-терапевт, который начал работать. Начал он с того, что змею надо из живота удалить. Значит, клизма. Хорошо многократно очищаем кишечник. Змея не появляется. После этого на сцену выходит хирург, который предполагает, что если змея не в кишечнике, то она может быть в матке. Проводит гинекологическое обследование – змея тоже не появляется. Надо сказать, что этими обследованиями дамочку настолько замучили, что она раскололась и созналась, что змеи нет. Мы её понимаем.
М. Родин: А если пригласили Паре к человеку, который явно уже не румян и это очевидный труп. Как он действовал? Какие возникали ситуации? Как они определяли отравление? Казалось бы, в XVI веке это вообще очень сложно.
Е. Бергер: Отравление можно определить. У Паре есть отдельный трактат о ядах. Это достаточно старая история, которая уходит в глубь веков. Это известно задолго до Паре. Некоторые яды вызывают просто изменения. Скажем, от цикуты, это ещё Авиценна писал, на теле будут специфические пятна. Клиническая картина умирания от яда – это тоже понятная вещь. О ядах они не только знали много, но ведь вообще XVI в., да ещё королевский двор, это место ядов. Это место, где все страшно боялись быть отравленными, где находилось бесконечное количество противоядий. Это тоже большая тема. Вполне мифологических: рог единорога – замечательное противоядие, это совершенно неоспоримо.
Ещё одна пусть небольшая, но безусловная заслуга Амбруаза Паре в том, что он доказывал, что единорога, как биологического вида, не существует. У него чудесный трактат о единороге. Он рассуждает, что носорог – это немножко не то. Нарвал – тоже. Таким образом методом исключения он приходит к выводу, что единорога не существует. Более того, рог единорога тоже не помогает.
При дворе Карла IX была страшная история, когда Амбруаз Паре проводил эксперимент на приговорённом к смерти. Паре ему предложил, что вместо предполагаемой виселицы он будет отравлен ядом, после этого ему дадут противоядие. И если он после этого выживет, его помилуют. Приговорённый согласился. И он не только не выжил, но смерть его была настолько мучительна, что в агонии он кричал, что виселица лучше. Но уже ничего нельзя было сделать.
Поэтому то, что королевский двор – это место ядов, бесконечные мифы об отравленных перчатках, о том, что книгу потрогал или вдохнул и от этого умер – здесь, конечно, были необходимы врачи, которые доказывали наличие или отсутствие ядов. А ядов средневековая Европа знала немало: цикута, мышьяк, стрихнин…
М. Родин: Они не только видели клиническую картину на опыте, но и эксперименты ставили. Экспериментальная уже медицина, как в современном мире испытывают препараты.
Е. Бергер: Это очень редкий случай. И с точки зрения медицинской этики это недопустимо ни по каким параметрам. В жизни Амбруаза Паре этот случай, по-видимому, единственный. Я других не знаю.
М. Родин: Вы писали, что Амбруаз Паре сам себе однажды диагностировал отравление. Как это произошло и с чего он взял, что его отравили?
Е. Бергер: Во-первых, из клинической картины. Была рвота, холодный пот, всё, что положено. Во-вторых, потому что он находился в неприятной компании.
Это как раз случай, когда с источником работать – одни слёзы, потому что он написал, что «эти люди меня ненавидели из-за религии, поэтому я считаю, что они меня отравили». А кто были эти религиозные люди, и какую религию исповедовал Паре – мы точно не знаем до сих пор: это были католики, которые травили протестанта, или протестанты, которые травили католика. Но да, он был, как он считает, отравлен, и выжил.
Яд – очень важный фактор и агент. Всё, что не травма – это всё предположительно яд. Когда внезапно умирает король, аристократ – ясное дело, что отравили. Было понятие чумного яда. Т.е. механизм действия инфекционных болезней тоже понимался, как яд своего рода.
М. Родин: Как они работали со всякими травмами? Как они определяли, какой внутренний орган пострадал и что стало причиной смерти? За какой-нибудь травмой можно скрыть реальную причину смерти, убийство.
Е. Бергер: Так это же травма и есть. Вопрос в том, как её нанесли. У Паре действительно существует довольно чёткое определение, что черепно-мозговые травмы смертельны тогда-то и тогда-то, что ранение в сердце смертельно всегда, а ранение лёгкого может быть не смертельно в тех и тех случаях. То есть это вполне судебная экспертиза, вполне криминалистика. И современные врачи говорят, что и посейчас это довольно серьёзные вещи. Они соглашаются с его выводами.
М. Родин: Я читал у вас в статье, что современные медики, когда анализируют Паре, говорят, что из двадцати описаний ранений органов пятнадцать верны. В чём он заблуждался?
Е. Бергер: Он заблуждался много в чём, потому что это всё-таки XVI век. Допустим, его описание грозы, того, что мы сейчас называем электротравмой, когда человек умирает от удара молнии, конечно, очень странное. Он пишет, что при этом человек обязательно должен пахнуть серой. Если человек умирает от удара молнии, у него глаза обязательно открыты, а если глаза у трупа закрыты, то значит он умер не от удара молнии.
М. Родин: Помню совершенно отличный эпизод про то, как он исследовал труп дворянина, который был убит, я так полагаю, на дуэли, и очень подробно описал, какие у него раны. Сквозное ранение, по-моему, через сердце, левая рука ранена. Но это, мне кажется, простой случай. А что про утопление, например? Человек, которого убили и сбросили в воду, выглядит другим образом. Что тогда Паре знал про это?
Е. Бергер: Он знал по большому счёту то же, что и сейчас. Если человек в воде ещё дышал, у него будет вода в лёгких. А если человек не дышал – то воды в лёгких не будет. Это достаточно очевидная для судебных медиков вещь. Примерно то же самое и с пожарами. Если в лёгких копоть – следы того, что он дышал, – значит, он был ещё жив. Если лёгкие чистые – значит, его убили раньше, например.
М. Родин: Я читал протокол о вскрытии Наполеона. Это же большая тема: от чего, как он умер. Уже тогда существовала традиция подробного описания вскрытия и такой процедуры при любой загадочной смерти?
Е. Бергер: Традиция описания существовала ещё и до Наполеона. И здесь как раз французский материал XVI в. нам очень интересен, потому что протоколы вскрытий всех французских королей второй половины XVI в. у нас есть. При большей части этих вскрытий Амбруаз Паре присутствовал. При вскрытии Генриха IV – уже нет, его уже не было в живых.
Это была установившаяся процедура, после которой короля полагалось бальзамировать. Но цель вскрытия была не только в этом, а в том, чтобы установить причину смерти. И здесь довольно сложные вещи. У большей части этих королей причина смерти была очевидна. Генрих II умер на турнире. Черепно-мозговая травма. Несколько суток он ещё прожил, но это была травма, несовместимая с жизнью, и он скончался.
Франциск II в совсем молодом возрасте умер от гнойного заболевания уха. Гной прорвался в мозг, и он от этого умер. Т.е. причина смерти была более-менее ясна. Но осталось непонятным, можно ли было что-то сделать. Потому что Паре, насколько мы знаем, предлагал операцию, предлагал сделать прокол, трепанацию. Это то, что в современной хирургии называется «операция отчаяния». Т.е. если не сделать операцию, то человек 100% умрёт, а если попытаться – то 98%. Но есть версия, что эту операцию ему сделать не дали из политических соображений. Во всяком случае, смерть была сложная и тяжёлая.
Карл IX умер совсем неизвестно от чего, и как раз вокруг его смерти ходили многочисленные мифы про яды. Читайте «Королеву Марго» Александра Дюма, там эти мифы в общем изложены.
Два следующих Генриха, Генрих III и Генрих IV – здесь тоже не было никакой загадки, потому что они были убиты и убийцы были взяты на месте преступления.
М. Родин: Про Генриха IV я читал интересный момент, что там настолько подробно, видимо, всё описано, что мы даже понимаем, праворукий или леворукий был убийца.
Е. Бергер: Да. Но это сейчас работали французские патологи. И это очень интересный материал. Равальяк, убийца Генриха IV, нанёс два удара. Из них один оказался смертельным. И вот французы доказывают, причём, насколько я понимаю, очень аргументированно, что оба эти удара были нанесены левой рукой. Т.е. или Равальяк был левша, или он был амбидекстром, т.е. человеком, который одинаково свободно владеет и правой и левой рукой.
И дальше не совсем понятно. Да, это отличное исследование. Оно ничего нам не даёт в плане судебной медицины, потому что Равальяк был пойман на месте, не отрицал, и доказывать было ничего не нужно. Я всё время думаю, в какое исследование вставить этот замечательный материал. Очень здорово, что Равальяк был левша, но я искренне не понимаю, к чему это новое знание приспособить, и на какие вопросы в историческом исследовании оно может ответить.
М. Родин: Василий Новосёлов, специалист по оружию и дуэлям, приводил в своих статьях статистику смертей и статистику ранений. Т.е. такая статистика велась. Насколько массовым было посмертное изучение трупов? Насколько судебно-медицинская экспертиза касалась всего населения? Или только королей?
Е. Бергер: Она касалась не только королей. Пытались вызвать врача на экспертизу в случае подозрительной смерти. Но, разумеется, далеко не всегда. И не было законодательства, которое прописывало бы обязательную судебно-медицинскую экспертизу. Только в подозрительных случаях. Собственно, и врачей было существенно меньше.
В англоязычном праве, в Британии и потом в США, с XII в. есть должность коронера. Это следователь, который расследует смерть при подозрительных обстоятельствах. Но это тоже юрист.
Насколько часто вызывали – я не могу сказать, но такая практика была.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий