ЕЛЕНА БЕРГЕР В «РОДИНЕ СЛОНОВ»

Как пороховая революция поставила в тупик медиков XVI века? Почему лечение огнестрельных ранений отваром из живых щенков было более эффективным, чем прижигание кипящим маслом? Как в условиях военного лагеря Амбруаз Паре умудрился поставить плацебо-контролируемое исследование – основу современной доказательной медицины? Почему мимо фигуры придворного врача четырёх французских королей не смогли пройти ни Александр Дюма, ни Оноре де Бальзак, ни Проспер Мериме?

О человеке, которого называют «первым хирургом Нового времени», говорим с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН и Российского музея медицины Еленой Евгеньевной Бергер.

Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН и Российского музея медицины Еленой Евгеньевной Бергер.

Елена Бергер – специалист по истории европейской науки раннего Нового времени. Особое внимание она уделяет развитию медицины с XIII по XIX века. Автор перевода источников по этой теме с французского, испанского и английских языков. Иностранный член Международного общества историков медицины.

М. Родин: Имя Амбруаза Паре большей части нашей аудитории, скорее всего, покажется незнакомым. Но я уверен, что вы про него читали. Ведь этот герой встречается в романах Дюма, Бальзака, Мериме. Писатели считали знаменитого врача французских королей обязательным элементом придворного пейзажа XVI века. Тем более его имя важно для истории медицины: лечение огнестрельных ран, усовершенствование процесса ампутации, протезирование, новые хирургические инструменты. Его вклад в медицинскую науку сложно переоценить.

Буквально через пару месяцев (программа вышла 15 октября 2023 г.) в издательстве «Наука» выйдет книга, посвящённая нашему герою: «Амбруаз Паре. Первый хирург королевства». И сегодня мы поговорим с автором этой книги, Еленой Евгеньевной Бергер, о том, как XVI век стал не только прорывным столетием для военных технологий, общественного развития и экономики, но и для медицины.

Елена Евгеньевна, расскажите вкратце про книгу. Мы немножко затрагивали ваши исследования в одной из предыдущих программ.

Е. Бергер: Книга будет посвящена французскому хирургу Амбруазу Паре и всему, что с ним связано, всему, что вокруг него: интеллектуальному, социальному климату, территории хирурга.

М. Родин: Вся наша сегодняшняя программа посвящена этому человеку и через него хирургии и медицине XVI века. Начать я предлагаю с его образования. Мне кажется, это тоже очень показательная и интересная история. Где и как он стал хирургом? Сразу ли он стал знаменитым и был принят в профессиональной среде?

Е. Бергер: Для того, чтобы стать хирургом, надо было пройти тривиальное ремесленное цеховое обучение. И, по-видимому, именно это с Паре и происходило. Мы про это мало знаем, у нас очень неопределённые про это сведения. Но, во всяком случае, домашнее образование, возможно, было. Потому что, скорее всего, он был из семьи хирурга, и дальше учился.

Но когда он прибыл в Париж с этим хирургическим багажом, он стал хирургом в самой большой и самой старой парижской больнице Отель-Дьё.

Это очень важная вещь, потому что Отель-Дьё – это больница, куда отправляли всех. Что для больницы плохо, когда все больные и не совсем больные свалены в кучу. Но это очень хорошо для обучения медицине, потому что есть такая для врачей совершенно тривиальная вещь, что учиться медицине можно только у постели больного. Есть такое понятие: «клиническое преподавание». Чем больше разнообразных больных молодой хирург видит, тем для него лучше.

И, конечно, эти два или три года в Отель-Дьё были чрезвычайно важны для его формирования. Потому что он видел всё. В Отель-Дьё попадали и больные инфекционными заболеваниями, и раненые, и роды принимали там же. Он успел там переболеть чумой. Видимо, в лёгкой форме.

М. Родин: Видимо, подхватил от больных.

Е. Бергер: Конечно. И единственное, что он там, скорее всего, не видел, были как раз огнестрельные раны. Потому что огнестрельное оружие в XVI веке было очень мало распространено. На улицах Парижа не стреляли. В Отель-Дьё попадали люди после дуэлей и других травм, но огнестрельные раны, насколько мы знаем по его же воспоминаниям, он впервые увидел уже на войне. И Отель-Дьё был второй после домашнего обучения этап его образования.

А дальше, насколько я предполагаю, произошёл перелом. Можно получать образование, медицинское в том числе, двумя путями. Можно по принципу «делай как я». Это цеховое образование. Хирурги-цирюльники, как это тогда называлось. И можно получать образование по книжкам. Это уже образование университетское, интеллектуальное. Это уже образование медицинское. Потому что хирургия находилась в зачаточном состоянии и в университетах почти не преподавалась. Но это был Париж, и рядом был левый берег, где все учились всему. И Паре, которого в университет никто не допускал, тем более он не владел латинским языком и у него не было такой профессиональной подготовки, читал невероятно много. И то, что в XVI веке считалось золотым стандартом хирургии (Ги де Шолиак, Анри де Мондевиль, Джованни Виго) – все эти книги он читал и знал наизусть, как было положено средневековому книжнику.

Таким образом, его медицинское образование шло двумя путями. Которые, вопреки тому, что обычно написано в наших учебниках, совершенно не исключают друг друга. Если говорить языком XXI века, это человек, который закончил сначала медицинское училище, успел поработать медбратом или фельдшером, а потом решил учиться дальше и пошёл в медицинский университет. И это очень большой плюс, потому что подготовка людей со средним медицинским образованием, когда они приходят на первый курс медицинского ВУЗа, совсем другая, чем когда они приходят после школы. Эти стадии и прошёл Паре: домашнее обучение, Отель-Дьё, вокруг университета, парижские медицинские школы. Потом была война, и это, видимо, был четвёртый и самый важный для него этап.

М. Родин: Вы употребили формулировку «вокруг университета». Правильно ли я понимаю, что он мог слушать какие-то лекции, и читал он практически те же книжки, что читали студенты? Просто у него не было официального образования.

Е. Бергер: Я думаю, да. Потому что медицинский факультет Парижского университета не был такой замкнутой структурой. На лекции более доброжелательно допускались именно хирурги низшего ранга. Именно эти барбье-цирюльники.

Потому что хирургов высокой квалификации в университете недолюбливали. Они были конкурентами. Для них существовало отдельное учебное заведение: Коллеж святого Косьмы, где учили хирургов высокого класса. Почему-то у Паре отношения с этим коллежем не сложились. Он туда сдавал экзамены, но провалился. Ему было уже за 40, он уже был королевским хирургом. Потом он эти экзамены сдал. Во всяком случае он учился явно вне Коллежа святого Косьмы. А лекции Парижского университета посещал. Мы знаем, что профессора медицинского факультета для цирюльников и хирургов низшего ранга лекции читали.

М. Родин: Как Амбруаз Паре попал на войну и в качестве кого?

Е. Бергер: Он попал на войну в качестве военного хирурга. Каким образом он туда попал – мы точно не знаем. Это Итальянские войны. Ему было 23 года. Он был совсем молодым человеком. Он сделал своё первое и величайшее, как мы сейчас считаем, открытие. И написал про него книгу, что было уж совсем странно. Потому что хирурги, барбье низшей квалификации, вообще часто читать не умели: им это было не обязательно. Это как если бы фельдшер со средним образованием написал брошюру, в которой было, как он считал, мировое открытие.

М. Родин: XVI век – это эпоха пороховой революции, когда на войне уже появилось пороховое оружие. И оно «обнулило» знания медиков, потому что они никогда раньше с такими ранами не сталкивались. Давайте поговорим о том, как была устроена фельдшерская служба к тому времени и насколько хорошо врачи умели справляться с привычными для себя ранами от холодного оружия.

Е. Бергер: Ощущение такое, что с ранами, нанесёнными холодным оружием, медицинский мир уже в Средневековье справлялся вполне прилично. Несколько лет назад вышел сборник статей на эту тему в Бельгии. Они знали основные хирургические манипуляции, связанные с обработкой ран, нанесённых холодным оружием. Они извлекали инородное тело, если оно оставалось в ране, они умели накладывать швы, владели очень небольшими, но техниками обезболивания. Они знали миллион рецептов заживляющих бальзамов. Есть забавные истории, как они рецепты бальзамов держали друг от друга в секрете. «Три мушкетёра» начинаются именно с этого: д‘Артаньян приезжает в Париж с лошадью неопределённой расцветки и с рецептом бальзама, который ему дала его матушка, и от которого раны заживают просто влёт.

М. Родин: Как военная медицина была организована? Это были опытные врачи, которые понимали, что им делать. У них не было такого, что 8 из 10 пациентов с колющими ранениями умирали. Нет, они умели лечить.

Е. Бергер: Они были организованы плохо. И летальность 8 из 10 для Средневековья и раннего Нового времени – это совершенно нормально. Это всё-таки протохирургия, как бы мы ею не восхищались. Вся хирургия до изобретения наркоза, до асептики и антисептики, до открытия групп крови – это в значительной степени не хирургия.

Вы говорите, «опытные врачи». Нет! Если на войну попал Амбруаз Паре, который совсем был молодым, и даже второго хирурга, с которым можно посоветоваться, не было. Это было ощущение полёта в космос. Потому что вдруг оказывается, что вокруг поток раненых. У него в голове только те книжки, которые он читал, а огнестрельных ран он не видел.

Полководцы того времени хотели, чтобы при каждом отряде был хирург с повозкой, с какими-то медикаментами, лечебными средствами. Но вы же понимаете, что дело именно в организации. И подобрать раненых после боя – как получалось. Чаще всего они оставались на попечении местных жителей. Хорошо, если рядом был, скажем, монастырь, потому что они часто специализировались на такой помощи.

Но до Наполеоновских войн, до Ларрея, до Пирогова, до того, как эта организация стала организацией, это было никак. И тот факт, что молодой хирург попадает на осаду Турина в 23 года, не имея никакой помощи извне, хорошо показывает, что такое была военная хирургия в XVI веке.

М. Родин: То есть Амбруаз Паре попал не на отлаженный механизм, где мог бы просто влиться в работу.

Главное его открытие, которое от зубов отскакивает у любого первокурсника меда – это открытие того, как нужно бороться с пороховыми ранами, нанесённых огнестрельным оружием. В чём была проблема с этими ранами? Чем они отличаются? Что ставило медиков того времени в тупик?

Е. Бергер: Медиков того времени сначала ничего в тупик не ставило. Бо́льшая часть хирургов не видела принципиальной разницы между огнестрельными ранами и ранами, нанесённых холодным оружием. Между тем разница есть, и разница серьёзная. Летальность после огнестрельных ранений всегда на порядок выше, чем от ранений холодным оружием. Поэтому то, что медицинский мир довольно долго этой разницы не видел, можно объяснить тем, что огнестрельное оружие было мало распространено. Была артиллерия, и ею сокрушали стены. А аркебузы или пищали какие-нибудь – это было достаточно редкое явление. Военная революция шла не так быстро, как мы считаем. Читая в учебниках, что появилось огнестрельное оружие, мы воспринимаем это так, будто оно появилось везде и сразу. Нет. Оно распространялось довольно медленно, потому что любая реформа занимает время.

Было несколько хирургов, я их буквально могу пересчитать по пальцам. Это Герсдорф и Иероним Бруншвиг в Германии, Джованни Виго в Италии, которые сказали, что между огнестрельными ранами и ранами холодным оружием принципиальная разница есть. И лучше бы они этой разницы не видели, потому что те методики, которые они применяли, считая, что огнестрельные раны отличаются, видимо, стоили жизни большому числу раненых. Потому что высокая летальность при огнестрельных ранениях объяснялась ими тем, что в состав пороха входит некий пороховой яд, и эти раны просто токсичные. С ними надо бороться, как с отравленными ранами боролись в древности. А в Античности было известно, скажем, что бывают отравленные стрелы. И лечить раненого отравленной стрелой надо не так, как раненого обычной. Яд, говорили античные классики, надо выжигать. И выжиганием порохового яда эти замечательные хирурги и занимались. В рану заливалось кипящее масло, или рана прижигалась раскалённым железом.

После того, как пороховой яд выжгли, оставался ожог. Дальше врачи начинали лечить ожог, который они сами же и нанесли. То, что странным образом называлось тогда «пищеварительным средством» на самом деле было средством антиожоговым. Были бальзамы, с помощью которых надо было смягчить ожог. С этими бальзамами делались перевязки.

М. Родин: В описании огнестрельных ран от Виго говорится, что травматические факторы нужно разделить на три части: механическое повреждение, ожог и отравление порохом. Тут, насколько я понимаю, очень важно заблуждение об отравлении порохом. Порох считался ядом. Как порох мог быть связан с ядом в представлении медиков того времени?

Е. Бергер: Мне кажется, здесь сработал такой обратный мыслительный процесс: если всё вот так происходит, то значит яд. Мы знаем, что при отравленных ранах ткани синеют, бывают судороги, лихорадка. Если такая же клиническая картина наблюдается при огнестрельных ранах, значит, скорее всего, это оно и есть. Но, повторяю, это мнение разделяли не все.

А Паре именно этот абзац наизусть выучил и попытался лечить огнестрельные раны ровно так, как было написано в книжке. Этот опыт у него ограничился одной битвой. И очень хорошо, потому что это, видимо, сохранило жизнь многим людям.

М. Родин: Давайте расскажем эту прекрасную историю, когда из проблем рождаются открытия!

Е. Бергер: Этот текст очень любят медики, цитируют его, друг другу рассказывают, потому что то, что там написано – это кошмар любого врача. Это дай бог, чтобы не столкнуться никому. Бывает так, что раненых и больных много, а медикаменты заканчиваются. Страшнее этого в медицине не бывает ничего. Ему казалось, что он знал, что делать, а кипящее масло закончилось. И поскольку совсем без помощи оставить раненых нельзя, а раненых ещё много, он с ранеными, на которых не хватило масла, перешёл сразу к пункту №2. Он как бы стал лечить ожог, который не нанёс, и сразу обрабатывал раны щадящим смягчающим бальзамом.

Вторая причина, по которой этот текст любят врачи: он, сам того не желая и не зная, что он делал, провёл клиническое испытание по тем алгоритмам, по которым оно проводится сейчас. Что такое сейчас клиническое испытание препарата или метода? Есть две группы. Одна группа – контрольная. Одних больных лечат этим медикаментом, других не лечат или дают плацебо. И если мы видим, что в первой группе эффективность лечения значительно выше, больные выздоравливают значительно лучше, чем в группе, которой лекарства не давали, тогда мы считаем, что это лекарство действует. У Паре оказалось ровно то же самое. 

М. Родин: То есть с точки зрения современной медицины они наносили лишнее увечье человеку? Который и без этого страдал, а они ему ещё раскалённое масло заливали.

Е. Бергер: Можно сказать и так.

М. Родин: А что современная медицина может сказать о тех средствах, которыми он лечил? Он вкратце пишет о рецепте «пищеварительного средства», который использует. И давайте объясним, почему они это называли «пищеварительным средством». Насколько я понимаю, это то, что в ране варится?

Е. Бергер: Ключевое слово «варится». Ещё начиная с Гиппократа то, что происходит в организме, врачи сравнивали с варкой супа. Рана в процессе заживления «варится». Мы, когда готовим, бросаем ингредиенты в суп, разжигаем огонь и ждём, что получится. Примерно это происходит, когда мы человека лечим: мы в него внутрь побросали лекарства и ждём, что произойдёт. Вот поэтому пищеварение.

А с бальзамами очень интересно. Потому что этих бальзамов огромное количество, и у каждого врача свой рецепт. Если речь идёт об отравленных ранах, в бальзам обязательно входит териак, универсальное противоядие. Териаков тоже много и у всех свои рецепты. Тот текст, о котором мы говорим, обычно на этом читать и заканчивают: «И с тех пор, — пишет Паре, — я решил не прижигать». А я скажу следующую фразу: «И когда мы на следующий день взяли город (Турин), я пошёл к тамошнему хирургу, который сказал: «Мы никогда не прижигаем раны». И поделился со мной рецептом своего бальзама, который состоял из свежесваренных щенков с маслом лилии». Дальше Паре приводит два рецепта бальзама: один его, другой из щенков от туринского хирурга. Для того, чтобы читатели могли решить, какой бальзам им больше нравится.

М. Родин: У Паре рецепт попроще: из желтка, розового масла и скипидара. У того – из живых щенков, сваренных в масле, и червей, убитых в белом вине.

Е. Бергер: Это уже третий рецепт.

М. Родин: Мне кажется, что многие из этих ингредиентов, как то желток и трупный яд щенков или червей, будут питательной средой для микробов и сделают только хуже.

Е. Бергер: Мы сейчас говорим об эпохе, когда о микробах ничего не знали. До Левенгука ещё век. Никто этих микроорганизмов не видел. Поэтому так вопрос не ставился вообще. А заживляющие вещи были известны. Но, конечно, это могло закончиться сепсисом. Но как заживляющее средство тот же яичный желток работает, в принципе. Насчёт свежесваренных щенков не знаю. Я бы не рискнула.

М. Родин: То есть желток действительно в чём-то помогает. Если там не развились микробы – то слава богу. Отсюда эффект 50\50. А это уже лучше, чем 80\20.

Мы говорим о том, что в Турине это уже использовалось. То есть получается, он ввёл во французский научный оборот метод, который тоже использовали. Насколько благодаря его работе это вошло в медицинскую науку?

Е. Бергер: Это очень больной вопрос. Если мы исходим из того, что большинство хирургов и так ничего не прижигали, то смысл этой книжки остаётся достаточно тёмным.

Здесь работает несколько факторов. Во-первых, вскоре после возвращения с этой войны Паре стал королевским хирургом, и его слово стало более значимым, чем слово некоролевского хирурга. Это вопрос статуса. Вторая важная вещь, которую мы часто пропускаем – любое открытие работает не с момента своего возникновения, а с момента, когда оно становится достоянием если не большинства, то очень многих. Есть прекрасная книжка французского социолога Бруно Латура о Луи Пастере, которая называется «Война и мир микробов». Пастер открыл вакцину против бешенства. Это великая вещь, потому что до Пастера летальность от заболевания бешенством была 100%. И мы дальше пишем, что ура, Пастер открыл вакцину против бешенства и это принесло счастье человечеству. Но эта вакцина была в одном институте. Человек, которого покусало бешеное животное на другом конце Европы, не говоря о других континентах, оставался таким же незащищённым, как и раньше. И открытие Пастера начало работать тогда, когда почти в каждом городе были открыты пастеровские станции и антирабическая вакцина стала доступна. То же самое с любым открытием, и с Паре в частности.

У Паре был статус и литературный талант. Он прекрасно писал, и, значит, его читали. Мы не знаем, какие у него были тиражи. При его жизни они были небольшие, потому что книгопечатание больших тиражей на тот момент не давало. Тем более медицинских книг. Это же не Библия.

М. Родин: И если ты не Лютер, да.

Е. Бергер: Да. Но тем не менее его голос зазвучал в медицинском сообществе. И зазвучал значительно громче, чем можно было предполагать. Во всяком случае, огромное количество его завистников и оппонентов сердились именно на это: он был провинциал, он был, по-видимому, протестант, он был вообще неизвестно кто. Приходит фельдшер, пишет брошюру и говорит, что это мировое открытие. Как тут не рассердиться?

М. Родин: Он пытался внедрять в практики лечения и разные другие методы. В том числе и то, как останавливать кровь после ампутации. Давайте поговорим про ампутации того времени. Почему они были распространены гораздо сильнее, чем сейчас?

Е. Бергер: Они были распространены, потому что не было средств остановить, например, гангрену. При гангрене и сейчас иного средства, кроме ампутации, не существует. Другое дело, что у современной медицины есть масса возможностей до гангрены не довести.

Он останавливал кровотечение путём перевязки сосудов так называемой лигатурой. Он всё время писал о том, что этот способ не открывал. Что этот способ был известен ещё со времён Античности, он был известен на арабском Востоке. Это хорошие манеры эпохи Возрождения: они очень любили ссылаться на древних и говорить, что мы ничего не открыли, всё это уже было у Галена, Гиппократа, Авиценны, а мы только повторяем. 

М. Родин: Был ещё распространён способ: прижигание крупных сосудов, у которого, вроде бы, тоже есть свои резоны. Это одновременно коагуляция, то есть сворачиваемость крови, плюс дезинфекция. А у метода Паре другая польза.

Е. Бергер: Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо было провести клинические испытания с контрольными группами, чего никто не делал. Кто-то продолжал прижигать для остановки кровотечения. Насколько я знаю, в Западной Европе этот метод был не очень распространён. На арабском Востоке его больше любили: Захрави очень пропагандировал прижигание при всех возможных и невозможных случаях. Насколько это или то было эффективнее – это ведь вопрос статистики. Медицинской статистики в XVI веке не было.

М. Родин: Я так понимаю, Паре стремился уменьшить количество страданий пациента. И аккуратное зашивание сосудов казалось ему более гуманным, чем засовывание в рану раскалённых предметов. Что ново для того времени.

Е. Бергер: Видимо, да. Христианская цивилизация вся про страдание как естественную форму человеческого существования. Боль при родах запрограммирована природой, предписана Священным Писанием. Ещё с Античности врачи описывали разные типы боли: колющая, режущая, постоянная, схваткообразная, и т.п. Но это считалось нормальным человеческим состоянием, тем более во время операции или на войне. Никто из врачей тогда не мог ставить себе целью избавление от боли.

Я скажу больше: последние исследования утверждают, что раннее Новое время сделало шаг назад в смысле обезболивания. Насколько мы знаем, алкоголь, опиаты, средства, приглушающие боль, использовались в Средневековье чаще, чем их использовал Паре. У него есть интересный акушерский трактат о том, как принимать роды. Там много всего хорошего написано. Но никому и в голову не приходило женщину при этом пытаться обезболить.

М. Родин: То есть это один из шажков в сторону современной медицины, которые делал Паре. В то же время он придумывал новые хирургические инструменты для того, чтобы быстрее сделать ту же самую ампутацию. Расскажите про это.

Е. Бергер: Не быстрее, а скорее удобнее. Ампутация – это ампутационная пила. Здесь ничего нового на тот момент человечество не придумало. Но инструментов у него действительно большое разнообразие. Например, для удаления инородного тела, всякие щипцы-экстракторы.

Для огнестрельных ран оказалось, что необходимы хорошие тонкие зонды: пулю очень трудно найти в ране. Раневой канал тонкий, пальцем до неё не всегда дотянешься. Значит, нужны зонды.

Амбруаз Паре разработал довольно много новых видов хирургических инструментов. Но они все, если существовали, то, по-видимому, в одном экземпляре. Это никто не ставил на поток. Он это придумывал под свою руку. И ремесленникам объяснял, что ему нужно именно это. Видимо, поэтому ни один из этих инструментов его именем не назван. Есть довольно много хирургических инструментов, которые названы по имени тех, кто их изобрёл. А именем Паре ничего не названо. Хотя у него в трудах мы видим много чертежей этих инструментов. Они большие, красивые, вполне повторяемые. Он их называл «лапы ворона», «клюв», и т.п. Они все так и называются.

М. Родин: Тут важно отметить, что у него было стремление ими делиться. Он писал о них в книжках, очень подробно описывал эти инструменты и давал рисунки, больше похожие на инженерные схемы, по которым их можно сделать.

Е. Бергер: То, что он писал, он понимал до некоторой степени как учебник. Во всех его предисловиях написано: «Я это пишу для молодых хирургов». Он был очень настроен делиться своим знанием. Это касалось и рецептов бальзамов, и чертежей инструментов, и случаев из жизни, которые он считал поучительными. Потому что когда молодой хирург начинает учиться, он смотрит на коллег вокруг себя и считает нужным поступать, как они, или наоборот, ни в коем случае не поступать, как они. Этот поведенческий паттерн для Паре тоже важен, и поэтому он писал про себя, тоже имея в виду эту аудиторию.

М. Родин: Это напомнило мне про ещё один нечаянный «эксперимент», который он провёл, когда сломал ногу. Расскажите про исследование, которое он назвал «История моей ноги».

Е. Бергер: Здесь ничего принципиально нового нет. Это был несчастный случай. Он свалился с лошади при переправе через реку, сломал ногу. Перелом, видимо, был сложный, многосоставный. Он кричал от боли, это было очень тяжело. Его несли на руках, несли не так, и никак не могли ногу привести в правильное положение. Его основной вывод: первое, что нужно сделать при переломе – вернуть конечность в исходное положение и потом её зафиксировать. Что и было сделано. 

Это интересно с точки зрения описания боли. Это автоописание. Он пишет о своей боли, и это очень интересно с точки зрения терминологии. Он пишет, что был мокрым, «как будто меня из реки вынули». То есть он вспотел от боли. Это вещи, которые в медицинских трактатах того времени встречаются достаточно редко. В художественной литературе – возможно, да. У Рабле, например, мы что-то похожее найдём. Но в медицинских книгах – нет.

М. Родин: Получается, он, во-первых, нацелен на практику. Он внимательно следит за окружающим миром. У него мы наблюдаем не то, чтобы тягу к доказательной медицине и специальной постановке экспериментов, но уж если у него получается, то он за этим внимательно наблюдает и из этих непроизвольных экспериментов делает выводы. Например, про отравление пороховым ядом, который нужно якобы прижигать. Он делает выводы из своих собственных злоключений и понимает, что шина – это первое, что нужно для обезболивания больного, сломавшего ногу. Плюс он стремится делиться знаниями, не зажимает эти рецепты с варёными щенками и, в отличие от других хирургов, стремится в своих книгах очень детально изобразить те инструменты, которыми он пользуется.

Е. Бергер: Да, и это действительно не вполне типично, потому что медицинское знание всегда позиционировало себя как закрытое. И в клятве Гиппократа вы найдёте нечто похожее. Медицинское знание не должно попасть в руки профанов. Потому что они неучи. Узнав про какой-то рецепт, они начнут им лечить всех подряд. Клятвы они не давали, они не присягали не навредить. А тем, что они услышали, они могут нанести огромное количество вреда.

Паре раскрывает ворота. Он, во-первых, пишет по-французски. Латынь – это был код, который понимали только учёные и интеллектуалы.

М. Родин: «Защита от дурака».

Е. Бергер: Однозначно. И в этом смысле книга Паре совершенно удивительна, потому что она рассчитана на то, что в XVI веке понималось как широкий круг читателей. Он из-за этого имел массу неприятностей, потому что это закрытое сакральное знание могло попасть в чужие руки. Во-вторых, Коллеж святого Косьмы, если мне не изменяет память, обвинял его в том, что трактат об акушерстве он написал на доступном для всех французском языке, а там есть вещи абсолютно неприличные. И Паре в запале писал, что не может объяснить процесс делания детей в более приличных терминах, потому что их не существует. Полемика идёт совершенно пламенного накала.

М. Родин: Ещё я для себя отметил важную его черту: стремление вперёд, стремление к вечным изобретениям. Может, его даже можно с Леонардо да Винчи каким-то образом сравнивать. Расскажите про его работы по протезированию.

Е. Бергер: Это продолжение разговора об ампутациях. Поскольку ампутаций и в Античности, и в Средние века было очень много, то чем заменить отсутствующую конечность? Если речь идёт о ноге, можно подставить деревяшку. Это больно, неудобно, пациент в любом случае будет хромать. Её нельзя использовать постоянно из-за боли. Совсем не только Паре, а многие хирурги того периода пытались придумать протезы, которые имели бы форму отсутствующей конечности.

И, конечно, есть совершенно уникальные вещи: это протезы кисти. Я бы не сказала, что здесь Паре был в первых рядах, потому что железная рука Гёца фон Берлихингена котируется выше. Но в принципе протез кисти, с помощью которого можно производить мелкие манипуляции, с помощью которого можно держать ложку, перо, поводья – это совершенно уникальная вещь.

С Леонардо да Винчи их роднит ещё и то, что эти инженерные изобретения в значительной степени оставались на бумаге. Этот потрясающий протез кисти Паре то ли был сделан в одном экземпляре, то ли и в одном экземпляре не был, то ли какой-то один раненый воин этим протезом пользовался, то ли нет. Протезы на поток были поставлены только в годы Первой мировой войны.

М. Родин: Насколько я понимаю, в протезе кисти была придумана хитрая система пружин и каких-то кнопок, с помощью которой можно было, например, зажать в пальцах перо, или зажать пальцы в кулак.

Е. Бергер: Да, это так работает.

М. Родин: И с ножными протезами такая же история. Он может быть в нескольких положениях: когда идёшь – прямая нога, когда садишься – ты её сгибаешь.

Е. Бергер: Да. И ступня может двигаться.

М. Родин: Эти его изобретения, попытки изобретений, попытки ввести в широкий практический оборот более полезные, как он думал, методы лечения какую ему при жизни принесли славу? Мы уже упомянули, что он был королевским хирургом. Насколько он был востребован и насколько его ценили?

Е. Бергер: Было большое количество тех, кто его ценил. У него было много учеников. И большое количество недоброжелателей: и то и другое всегда идёт вместе. Он был королевским хирургом, а в последние годы – первым королевским хирургом. А это всегда серьёзно. Его ценили. Но, конечно, прижизненной славы ему досталось гораздо меньше, чем посмертной. Медицинским мемом он стал сильно после смерти.

М. Родин: Он был постоянным медиком не у одного короля. Как к нему пришла посмертная слава? Он умер в последней четверти XVI века, когда было ещё далеко до серьёзных научных энциклопедий, куда он мог попасть.

Е. Бергер: Он попал как раз в ту знаменитую французскую энциклопедию искусств, наук и ремёсел, про которую мы в первую очередь думаем, когда говорим об энциклопедиях. Очень коротко: там несколько строчек. Но на самом деле у меня ощущение, что его реальная слава была сделана хирургами наполеоновской армии, которые почувствовали его, как своего первопредка. Поэтому его слава начинается в XIX веке. Это Ларрей, это Перси, знаменитые наполеоновские хирурги.

Дальше Франция подхватила и ему стали ставить памятники. В XIX веке памятники врачу – это вообще довольно странно. Памятники ставят правителям и полководцам. Когда в Москве поставили памятник Пушкину, все очень удивились.

Врачи любят прославиться странными методами: чтобы в их честь назвали какую-нибудь ужасную болезнь или микроба. Тогда они счастливы.

М. Родин: В лучшем случае ланцет, который делает больно пациенту!

Е. Бергер: Ланцет лечит, хотя и делает больно. Я, конечно, шучу: болезни называют в честь тех, кто помогал с ними бороться. Но именем Паре в этом смысле не названо ничего. Потому что метод «я не прижигаю огнестрельные раны» назвать именем Паре сейчас довольно странно. Но поскольку увековечить его надо, в честь него назвали астероид, открытый французским астрономом Бернаром Кристофом. Это замечательно, но Паре ни к астрономии, ни даже к астрологии вообще не имел никакого отношения. Французский сорт роз назван именем Паре.

Именем Паре названа улица в Париже, на которой он никогда не жил. Его именем названа тьма французских и не только госпиталей в городах, в которых он никогда не бывал.

Была художественная литература: Дюма, Мериме. Был очень большой изобразительный ряд, потому что во второй половине XIX века вошла в моду историческая живопись, и все художники любили изображать национальных героев.

Имя Паре известно во Франции всем. За пределами Франции – многим. Во всех учебниках истории медицины он безусловно есть.

М. Родин: Возможно это та ситуация, когда хочешь превознести имя человека, но не знаешь, как. И называешь его именем цветок.

Насколько изображения Амбруаза Паре в художественной литературе имеют отношение к его реальному образу, поведению и практике?

Е. Бергер: У Бальзака и у Дюма он выглядит сильно по-разному. В XIX веке было модно писать романы про королевский двор эпохи религиозных войн. Амбруаз Паре всегда там присутствует, но стоит на заднем плане. Он обычно ничего не говорит, но всегда здесь где-то стоит и кого-то лечит.

С другой стороны, есть попытки обвинить или оправдать его в смерти Франциска II. У Бальзака, например. Была такая сплетня, что Паре было приказано его отравить.

М. Родин: Насколько я помню, у него было какое-то ушное заболевание. У него было воспаление, и якобы Паре ему туда специально капал яд.

Е. Бергер: Насколько я знаю, насчёт вливания яда в ухо в мировой истории есть только два кейса. Один – с Франциском II, второй – с отцом Гамлета. Это же нереально. Я не знаю, что надо сделать с человеком, чтобы его отравить путём вливания яда в ухо.

Но во всяком случае со смертью Франциска II была сложная история, и Паре как-то был к ней причастен. Романисты считают, что он из этой истории вышел с честью и врачебной этики не посрамил.

М. Родин: Я думаю, что обсуждать достижения Паре с точки зрения современной медицины бессмысленно: большинство его методов в современном мире не применяются. Не смотря на всю инновационность для своего времени, сейчас это, мягко говоря, прошлый век. Но его изучают на медицинских факультетах как «историографическую ценность».

Е. Бергер: Может быть, можно и так сказать. Методы, конечно, устарели. И если в XIX веке Ларрей, Перси чувствовали, что это что-то родное и мало что изменилось, то в XX-XXI веке хирургия уже совсем другая, и современным хирургам трудно чувствовать его своим.

Но что, мне кажется, изменяется очень медленно – это врачебная этика и формы поведения. Этот пассаж про то, как он остался на войне без лекарств – это та одежда, которую легко примерить на себя любому врачу сейчас. И с этой точки зрения это гораздо более важная и долгая история, чем то, что он отказался прижигать огнестрельные ранения, чего уже давно ни один врач в здравом уме не делает.

Его огромное удовольствие читать. Это человек большого литературного дара. И я помню своё первое впечатление, когда я открыла эту огромную книжку 1585 года. Я ослепла, потому что она была настолько приветливая, так прекрасно написанная, она была иллюстрированная. Из неё нельзя было выйти никак! Я много лет её читаю и это действительно огромное удовольствие.

Это хороший способ обессмертить себя в истории. В его случае литература оказалась более долгоиграющей, чем хирургия. И на одной из последних конференций в Париже, посвящённых его памяти, я спросила у присутствующих: они в основном врачи или историки? Они сказали: «Мы все филологи». Они изучали Паре исключительно с точки зрения текста. Они блестяще это делали.

Но всё-таки он хирург, и те операции, которые он делал, мы не можем воспроизвести. Просто по описанию мы не можем: мы этого не понимаем. А вот его тексты живы.

М. Родин: Как говорится, не пытайтесь повторить это дома! История науки – это очень интересно. Естественно, большое количество знаний устареет. Но сами принципы мышления, ценности и подход к исследованию остаётся тем же. Поэтому опыт старинных мастеров для нас до сих пор чрезвычайно важен.