Что на самом деле празднуют французы в «День взятия Бастилии«? Почему Французская революция заняла такое важное место в советской идеологии? Как в «республике историков» выбирали дату Национального праздника?
О сложной судьбе главного французского национального праздника рассказывает рассказывает доктор исторических наук, заведующий сектором истории Западного Средневековья ИВИ РАН Павел Юрьевич Уваров.
М. Родин: Только что в новостях мы услышали: «Сегодня во Франции празднуют день взятия Бастилии». С этим праздником и хочу вас поздравить, потому что с советских времён ещё сложилось, что как минимум для исторического сообщества это чуть ли не профессиональный праздник. Очень любят историки нашей страны его праздновать. В археологических экспедициях это вообще повод выпить: середина лета, хорошо, тепло, выходной. Павел Юрьевич, что мы на самом деле сегодня празднуем, и самый главный вопрос: празднуют ли день взятия Бастилии во Франции?
П. Уваров: Во Франции празднуют Национальный праздник, La Fête Nationale, национальный праздник Французской республики. Всё, точка. Дальше всё остальное произвольно, зависит от интерпретации каждого человека. Представьте себе такую ситуацию: 7 ноября 2017 г. на Красной площади состоялся военный парад в честь Великой Октябрьской социалистической революции. Это будет правильно или нет? Парад был? Был. Революция 7 ноября была? Была. Имеет отношение к этому параду? Имеет. Но фраза в целом не верная. Потому что празднуют не 7 ноября, а отмечают парад, который был 7 ноября 1941 г., где легендарный Агапкин дирижировал оркестром, исполняющим ещё с Первой мировой войны «Прощание славянки». И это праздник оружия, патриотизма. Да, без 7 ноября 1917 г. этого парада бы не было, но это не значит, что отмечают именно 7 ноября 1917 г. Этот праздник обретает другой смысл.
Вот то же самое с этим многострадальным Национальным праздником. Есть знаменитая картина Клода Моне «Национальный праздник во Франции», и видно там много-много знамён. И некоторые даже подписаны: «Национальный праздник во Франции 14 июля 1878 г.» Ничего подобного: этот праздник праздновали 30 июня 1878 г. и приурочен он был к Международной выставке в Париже. Поди выбей из сознания нашего, что французы празднуют нечто другое, чем день взятия Бастилии. Вот об этом я и хочу с вами сегодня с вашего позволения поговорить.
М. Родин: То есть это мы думаем, что они празднуют день взятия Бастилии и вслед за ними тоже празднуем этот прекрасный светлый праздник разрушения оков феодализма.
П. Уваров: Ну да. Нет, французы спорить не будут. Более того, танцуют и выпивают они в том числе и на Площади Бастилии. Нельзя сказать, что они вообще от этой даты отказались. Но праздник, я повторяю, впитал в себя очень много других дат.
М. Родин: Я хочу отметить, что это не мы такие дураки. В англоязычной литературе это тоже называется «День Бастилии». Поэтому нужно разобраться, что празднуем.
П. Уваров: 11 июля 1789 г. король подписал решение об отставке Неккера с поста первого министра. Неккер был очень популярен во Франции. По совету Неккера были созваны Генеральные штаты, которые себя провозгласили Национальным собранием. Они должны были как-то решить тяжелейший финансовый кризис, в который вползла Франция. Кстати, по вине того же самого Неккера в первое его министерство. Он избавил французов от дополнительных налогов: он просто взял огромные займы. И теперь настала пора по ним расплачиваться, или объявлять дефолт. В общем, что-то нужно было делать. Созвали Генеральные штаты, которые вылились в то, что вылились.
Даже, может быть, не сам король, а, скорее всего, его брат Д’Артуа и другие люди надавили на короля, и он подписал решение об отставке Неккера. Потому что уже происходили неприятности: клятва в зале для игры в мяч, уже депутаты отказывались расходиться. Что-то надо было делать. Плюс к этому, неурожайный год, дороговизна хлеба. Начинаются голодные бунты. Это довольно частое явление. Эти бунты в сочетании с политической нестабильностью – вещь довольно таки грозная. В Париж стягиваются войска для того, чтобы предотвратить хлебные беспорядки, и т.д. Парижане это стягивание войск воспринимают, как стремление расправиться с депутатами и всех подавить. В такие периоды действия властей всегда рассматриваются с определённым подозрением и ничего хорошего в них не замечают.
На следующий день, 12 июля, в саду Пале-Рояль Камиль Демулен, журналист, адвокат, призывает народ к оружию, вооружившись зелёной веткой (в первое время именно зелёный цвет был символом революции). Надо сказать, что Пале-Рояль принадлежал родственнику короля, Филиппу Орлеанскому, будущему Филиппу Эгалите, который был в оппозиции существующему режиму и очень приветствовал всякое недовольство. И вот носили бюсты Неккера, Филиппа Орлеанкого, как друзей народа.
Войска были введены. Собственно, немецкая гвардия, потому что буржуазной национальной гвардии не очень-то доверяли. Она могла послушаться, могла не послушаться. Русский наблюдатель, который в то время был в Париже, князь Голицын, писал: «Если бы я командовал, я бы навёл порядок. Что такое – не слушаться командира?» Немецкие части были расквартированы на Марсовом поле. А что делать – совершенно не понятно, потому что никакого приказа нет.
Войска ушли на левый берег, на Марсово поле. Восставшие решили вооружить французскую национальную милицию. В ратуше, Отель-де-Виль, глава муниципального самоуправления Жак де Флессель собирает советы и они объявляют постоянный комитет безопасности, который должен следить за порядком. Боялись двух вещей: произвола солдатни и королевских репрессий. Но ещё больше боялись грабежей, черни, люмпен-пролетариев, это всегдашний страх.
В этих условиях надо было отмобилизовать парижскую милицию, национальную гвардию. Но у неё мало оружия. Оружие хранится в Отеле инвалидов. Это и приют для ветеранов, и арсенал. Двинулись в этот Отель инвалидов. Люди, которые его охраняли, пытались сопротивляться, но в конце концов сопротивление было сломлено. Они ждали, что подойдут расквартированные рядом королевские войска. Но они боялись что либо сделать, потому что не понимали, как отнесётся к этому король. И вообще, нет никакого приказа. Отель разграбили, несколько защитников погибло. Досталось 40 тысяч единиц стрелкового оружия и порядка, по-моему, дюжины, или, может быть, даже 20 пушек. Но пороха было мало.
Порох решили раздобыть в Бастилии, и толпа двинулась в её сторону. Бастилия была и крепостью и тюрьмой. В это время там находилось 7 заключённых. Крепость была построена в XIV в., она была солидной, закрывала доступ в Париж со стороны ворот Сент-Антуан. Т.е. некоторое определённое военное значение она имела.
К этому времени парижане брали Бастилию во всяком случае два раза. Во время Католической лиги и во время фронды. И вот они снова подошли. Там 32 швейцарских гвардейца и порядка сотни ветеранов. Командует ими комендант крепости маркиз де Лонэ. Служака, администратор прежде всего. Никогда в жизни не воевал. Что делать? Стрелять? Во-первых, команды нет. А во-вторых, он снесёт половину квартала, если начнёт палить, потому что всё застроено сент-антуанскими домишками.
Приходит делегация и требует отдать оружие. Отвечает: «Не имею приказа, не отдам». Принимает их очень радушно, ласково они разговаривают. Но он не имеет права передать им порох. Они уходят один раз, второй, третий. Наконец горячие головы идут на приступ, разбивают цепи подъёмного моста и его нельзя больше поднять. И начинается осада. Стрельба с двух сторон. Подом подошла Национальная гвардия с пушками. Маркиз де Лоне не применял артиллерию. Было убито порядка ста человек, точных данных нет. В конце концов комендант прекратил сопротивление при условии, что ему и осаждённым будет гарантирована жизнь. Эти гарантии они получили, но они частично не были выполнены: некоторых растерзали, судили судом Линча. А на самого де Лонэ, пока вели в ратушу, напала толпа, ему оторвали голову, насадили на пику и дальше носили.
Обнаружили записки, которые ему писал глава Жак де Флессель: «Продержитесь хотя бы до вечера, вечером я постараюсь увести толпу». Они ждали, что подойдут королевские войска и наведут порядок. Королевские войска не подошли.
М. Родин: Почему?
П. Уваров: Потому что король подписал себе смертный приговор именно тогда. Не знали, что делать. Жаку де Флесселю тоже отрубили голову и на вторую пику насадили. Тогда разграбили архив Бастилии, он просто был растащен. Великий драматург Бомарше особенно отличился, был хорошим коллекционером. Именно тогда часть документов попала в Санкт-Петербург, потому что Пётр Дубровский скупил часть оставшихся на земле, подобранных архивов Бастилии.
М. Родин: Я так понимаю, наши наблюдатели вообще очень активно документы собирали.
П. Уваров: Да. Спасли этих самых семерых заключённых. К сожалению, маркиза де Сада не спасли, его незадолго перед этим перевели, а то и его освободили бы тоже.
Через два дня, 17 числа, король приходит в ратушу, одевает двухцветную сине-красную кокарду. Потом по совету маркиза Лафайета, который становится командующим Национальной гвардией, добавляется белый, монархический, как тогда считали, хотя на самом деле не совсем так, цвет. И тогда появляется триколор: синий, красный, белый. Таким образом, он как бы поддерживает то, что произошло. И отныне все десять раз подумают, выполнять ли королевский приказ. Это, в общем, беда всех предреволюционных режимов.
После этого начинается целая цепь дальнейших событий: голодный поход на Версаль, переезд королевской семьи из Версаля в Тюильри, и так далее.
М. Родин: То есть это действительно начало Французской революции?
П. Уваров: Одна из дат начала Французской революции, когда народ берёт в руки оружие, и т.д. В общем, сомнительная дата, если посмотреть.
Меняется основа монархии. Раньше богоизбранный монарх, и если ты клянёшься монарху, ты клянёшься Франции. Сейчас создаётся ассамблея по принятию конституции. Монархия ограниченная. Кому приносить присягу? В провинции, в Лионе, в Бретани, на юге Франции, начинаются национальные праздники. Выдвигают алтарь Отечества, храм согласия. И вот приносят клятву королю и нации.
14 июля 1790 г., ровно через год после взятия Бастилии, приурочено, конечно, к этой дате, происходит Праздник Федерации на Марсовом поле. До этого уже в июне месяце начинаются гигантские работы. Строится арена с трибунами на сто тысяч зрителей. С рабочими плохо, денег они получают мало, они не хотят работать, и вот начинается то, что называется народная стройка. Приезжает король, берёт в руки кирку и наносит первые несколько ударов. Приезжают придворные, народ, священники, дворяне. Все вместе строят этот алтарь Отечества, демонстрируют национальное единство. И вот величайший праздник, который произошёл, действительно был праздником единения всех сословий, любовь к нации и любовь к королю.
М. Родин: Т.е. через год случился такой момент, что вроде бы как все примирились.
П. Уваров: Да. И великий французский историк Марк Блок писал, что французской истории никогда не поймёт человек, который может спокойно читать про Жану д’Арк, про перемирие 1918 г. и про Праздник Федерации. На глазах у патриота, у историка, должны выступать слёзы. И это пишет Марк Блок, который выступает за то, что историк должен быть выше эмоций. Но французской истории не поймут те, кто так к ней относится.
У нас об этом празднике почти ничего не известно. Разрушить Бастилию – это да. А то, что потом приходит согласие, пусть это согласие эфемерно, пусть потом одни будут рубить головы другим и наоборот, не замечается. Но для французов это очень важный праздник.
М. Родин: А мы можем немножко описать, что произошло за этот год? Что привело к этому празднику? За счёт чего случилось это пусть кратковременное, но национальное единство?
П. Уваров: Ещё все довольны. Происходит великая ночь, когда дворяне сами предлагают, аббат Сийес призывает их к этому, отказаться от т.н. феодальных обычаев: исключительного права держать голубятню, охоты на красного зверя, и всякие сеньориальные поборы. Они не играли большой роли, но они символически были важны. Большой страх летом: идут погромы замков, к сожалению для историков, сжигают архивы, где есть сведения о всяких феодальных правах. Это действительно революция, потому что проводятся очень важные мероприятия. Потом будет принят закон ле Шапелье об отмене всяких корпораций. Все равны. Потом будет идти работа над Декларацией прав человека.
М. Родин: Это ещё до 1791 г., до революции?
П. Уваров: Она не на пустом месте возникла. Создаются потом эти самые политические клубы. Но ещё нет вражды, ещё гильотина не работает с такой эффективностью. Это восходящий, светлый период революции. И король подписывает это, король соглашается ограничить свои права. И всё это идёт под флагом «мы ещё больше будем любить нашего короля». Всё хорошо, у нас будет самая крепкая монархия в мире, потому что у нас будет патриотическая монархия.
Но потом жизнь, экономические законы будут брать своё. Начнётся эмиграция, растущее давление иностранных государств. Финансовый кризис никто не отменял. Революция революцией, а платить по долгам надо, пока есть монархия. И т.д. Это всё ослабит энтузиазм и развяжет страсти. Но этот год французы прожили в тревоге, но в надежде на единение. Поэтому у них остались очень светлые впечатления об этом празднике, о которых вспомнили через сто лет.
М. Родин: То есть получается, в сознании французов отпечаталась важная дата – 14 июля 1790 г.?
П. Уваров: 14 июля 1789 г. они тоже запомнили. Взятие Бастилии никто не отменял. Более того, во время революции стали готовить копии Бастилии и рассылать по всем департаментам. Чтобы у каждого было напоминание о том, что будет. Конечно, память об этом осталась. Но 1790 г. тоже важен как момент единения нации.
М. Родин: Когда потом возник этот праздник, который стали ежегодно отмечать?
П. Уваров: С 1790 г. пытались в отдельных провинциях его повторять, в 1792 г. пытались. Но он не прижился: не то время, потом пришёл Наполеон. Для него это было не актуально, у него были другие праздники, когда была империя, это тем более было не актуально. Потом произошла Реставрация, Бурбоны тоже не праздновали этот праздник. У них был день св. Людовика, как день единения короля и нации. И даже в революции 1848 г, и в июльской монархии о нём не очень вспоминали. Во Второй империи тоже будет другой, наполеоновский праздник.
После позорно проигранной Франко-Прусской войны в 1871 г. приходит Третья республика. По началу это была республика без республиканцев. Просто не договорились между собой: одни хотели восстановить легитимную монархию, другие – Орлеанскую династию, третьи вспоминали, что Бонапарт, в общем, не плох. Республиканцы были, но их было не так много. А потом потихоньку всё это ушло в прошлое, вернулись к ценностям республики. Провели очень важную международную выставку в Париже. Престиж Франции стал возвращаться. И что-то нужно было сделать для единения нации.
Национальный праздник уже фактически праздновался. Но он не был привязан к какому-то дню. И вот 1879-1880 очень важен, потому что идёт полемика в Национальном собрании. Бенжамен Распай, сын известного революционера (Бульвар Распая есть в Париже), выдвигает требование: давайте будем праздновать 14 июля в честь взятия Бастилии. Он принадлежал к республиканской партии. К лидерам республиканской партии принадлежал французский политик Гамбетта. Они это с большим энтузиазмом поддержали.
Но другая часть Национального собрания была в ужасе от этого. Что вы собираетесь праздновать? Террор? Гильотину? Вандею? Франко-французский геноцид (в конце ХХ века так стали называть), когда просто вырезали целые провинции? Топили, нуайяды знаменитые? Или «лионские свадьбы», когда топили в Роне? Или в Нанте контрреволюционеров связывали по двое и без суда и следствия топили? Вы что, это хотите праздновать? Нет, не хотим. Тогда нужен какой-то другой праздник.
И вот французский историк, политик, националист, находившийся на республиканских позициях, Анри Мартен предлагает другое, компромиссное решение. Он предложил отмечать 14 июля 1790 г., Праздник Федерации, когда кровь не пролилась. Это не праздник на крови, когда одни французы убивают других. Это праздник единения. Его назвали Национальным праздником.
И в качестве компромисса начали вспоминать две даты, 14 июля 1789 и 1790 г. Праздник получил народное признание. Обязательный бал, воспетый Эдит Пиаф и прочими хорошими людьми, танцы, оркестры. Военные оркестры идут в парке, маршируют. Потом добавился военный парад, салют, всякие праздничные зрелища. И с годами он становится всё более и более популярным праздником.
Нельзя сказать, что в 1881-82 гг. они уже все ликовали. Праздник не сразу получил такое всенародное признание. Но особенно он был усилен после Первой мировой войны. Четвёртая и особенно Пятая республика вписали его в Конституцию, так же, как и триколор был вписан в Конституцию, гимны, символика.
Это очень интересная история сама по себе. Символика цветов: дай только фалеристам волю, они наговорят очень много о том, что какой цвет означает. Вроде бы все цвета монархические. А с другой стороны, синий и красный – это цвета Парижа. А белый – это не цвет короля, а вообще цвет нации. Но тем не менее это цвет короля: роялисты ходили под белым флагом. В конце концов, что очень важно, и сами роялисты, которые до сих пор есть во Франции, признали триколор.
Что празднуют современные французы – это сложный вопрос. Я люблю расспрашивать простых людей: «Что вы празднуете?» Почти никогда не даётся ответ, что мы празднуем день взятия Бастилии. «Это такой большой праздник, мы празднуем день нашего единства». Для многих это праздник республики. После Первой мировой войны и дальше – это ещё военный праздник, праздник торжества французской нации над любыми противниками.
И вот в прошлом году в Тунисе я расспрашиваю даму:
— А что вы празднуете?
— Победу над врагами.
— Над какими врагами?
— Ну, над разными врагами.
— Над англичанами?
— Ну да, Столетнюю войну выиграли. Немцами, русскими.
М. Родин: Это когда?
П. Уваров: Была Крымская война, может быть, её вспоминали. Не знаю, что у них там в голове. Это день победы, торжества, единства нации.
Об этом книга под редакцией Пьера Нора «Места памяти». Там большой раздел относительно Национального праздника. Он, к сожалению, не переведён на русский язык. На русский язык некоторые главы переведены, но эту не переводили.
У нас очень хорошая школа франковедов. И у вас выступали наши современные франковеды, специалисты по Французской революции. Но почему-то каких-то работ, исследований, которые проливали бы свет и просто объясняли населению именно эту составляющую, я не видел. Может, я что-то пропустил.
М. Родин: Я, когда готовился, искал. На русском языке ничего не нашёл.
П. Уваров: Я не специалист по Французской революции. Я, как я считаю, хорошо разбираюсь в истории Парижа, и для меня очевидны какие-то повторяющиеся элементы: как берут Бастилию, что такое баррикады, когда они строятся – это я могу проследить исторически. А в судьбах Первой и Третьей республики я не силён. Просто мне за державу обидно, за французов и за их день.
Вот почему англоязычная публика так называет – это отдельный вопрос. У англичан как раз отношение к Французской революции очень интересное. Кстати, Александр Викторович Чудинов начинал с того, что изучал мнение англичан о Французской революции. Были горячие патриоты Франции, были друзья революции. Но был же и Эдмунд Бёрк, который ещё на ранних стадиях, ещё только прошла клятва на Марсовом поле, ещё и за границей все довольны Французской революцией, ещё даже Екатерина II не разочаровалась во Французской революции, а он говорит, что это что-то ужасное. Это Бёрк, который считался демократическим автором, поддержал американскую Войну за независимость, выступал против произвола чиновников Ост-Индской компании. И тут нашим историкам было не понятно, что это с ним произошло, может, он впал в старческое слабоумие, или что-то ещё? Как это он посмел выступить против Французской революции?
Мы с вами вступаем немножко в другую плоскость: это русский культ Французской революции. Про это уже были у вас передачи. Наше восприятие будет понятно в рамках этого культа. Это не культ, который привнесли большевики. Он начался гораздо раньше. Он начался в XIX в. Когда именно – трудно сказать. Но многие декабристы относились к Французской революции хорошо.
М. Родин: То есть это даже не левый культ.
П. Уваров: Тут ещё разделение не произошло: трудно сказать, кто левый, кто правый. Да и к Наполеону странное, двойственное отношение. Александр I, которого учил просветитель Лагарп, стоявший на радикальных позициях, как относился к Французской революции – большая загадка. С одной стороны, он – легитимный монарх. Он не любит, когда отрубают голову другому легитимному монарху или расстреливают принца Энгиенского во рву Венсенского замка. Но всё не так просто. Но это отдельная история.
Грановский хотел прочитать курс по Французской революции, но ему не разрешали: при Николае I это был нонсенс. Вся политика Николая I строилась на отрицании революции, на легитимизме, что России обошлось в очень дорогую цену. Потому что были упущены важнейшие возможности франко-русского альянса, который намечался тогда и с Луи-Филиппом, и с Наполеоном, ещё тогда никаким не императором Второй империи, а просто с политиком, который искал сближения. Ему нужны были деньги, он ненавидел англичан, ему важен был союз. Но это было абсолютно немыслимо. Легитимная монархия – это единственная власть, которая возможна во Франции, и николаевская дипломатия не стала даже и близко рассматривать этот вопрос, который русский агент Толстой прописывал.
Но дальше, когда идут александровские реформы, начинаются чтения регулярного курса Герье по истории Французской революции в Московском университете. Идут издания, переводы французских авторов на русский язык: Мишле, Тьера, Менье, ещё более радикального Эдгара Кинэ. Постепенно формируется восторженное отношение к Французской революции, к французским просветителям, Вольтеру, конечно же. Но именно французская революция со стороны образованных и полуобразованных масс – это что-то интересное, очень привлекательное и в какой-то степени это образец для будущего России. И как рифмуется русское самодержавие и французский абсолютизм. И мы можем даже не писать «Долой самодержавие», мы можем писать «Долой французский абсолютизм»: поди, цензура, придерись к этому.
М. Родин: То есть это такой эзопов язык?
П. Уваров: Это и эзопов язык, и вообще у нас распространено такое восприятие Запада: своих помещиков ругать может и не стоит, а западных – пожалуйста, сколько угодно. Даже при Николае это было возможно, чем Грановский и пользовался.
И что-то гораздо большее, потому что воспринимали себя, как наследников Французской революции. Да, у них были эксцессы. Но мы, поскольку об этом уже знаем, постараемся их избежать. Это было подхвачено научной историографией. Тут были интересная полемика, Чудинов Александр Викторович об этом писал. С одной стороны, как писал Герье, у русского историка есть преимущество перед западноевропейским: он нейтрален. Он не монархист, не республиканец, не бонапартист. Он сохраняет позицию свободного наблюдателя, который может беспристрастно относиться.
Но эта позиция не была поддержана большинством исследователей. Кое-кто поддерживал, но большинство было на стороне революции, прежде всего Кореев, как творец этой идеи. И сформировался самый настоящий культ.
Масса была работ популярных, научных по Французской революции. Вот такой есть тест: сентябрьское убийство, когда толпа, напуганная слухами о заговоре, врывалась в тюрьмы, и творила над арестованными страшные вещи, которые тёмному Средневековью и не снились. Бессудные расправы, которые для французов были чёрным ликом революции. Об этом не принято писать было в России. Не было этого. Только светлая, как говорил Кореев, казовая сторона революции. Изнанку мы знаем, но мы её не будем показывать. Есть лицо. Вот это лицо – взятие Бастилии, что было потом, не уточняется, поход на Версаль, революционные войны и прочие вещи. Про Вандею писали, но без эксцессов. Был очень популярен «Девяносто третий год» Виктора Гюго, как раз посвящённый этому. Но с позиции, конечно, торжества революции, революционных идей.
И вот до революции 1917 г. появляется тенденция называть Французскую революцию Великой. Не могу сказать, что французы не считают Французскую революцию великой. Они считают её великой по одной простой причине: когда они просто говорят «революция», ясно, что это революция 1789 г. Когда говорят про другую революцию, обязательно уточняют: «революция 1830\48\70 г.»
Я не знаю, кто впервые запустил термин Великая французская революция, но он был уже в начале ХХ века. И популярность революционных гимнов, революционной символики. И не случайно, когда произошла революция в феврале-марте 1917 г., официальным гимном России становится «Рабочая Марсельеза». Мелодия Руже де Лиля, слова видоизменённые. Правда, потом она сменилась другим французским же гимном, интернационалом, на слова Эжена Потье, музыка Пьера Дегейтера.
Что не изменило отношения к Французской революции, это отдельная история, как большевики работали с культом Французской революции, насколько для них это было важно, насколько важны были эти террористы, которые казнили короля. Мы знаем взрывную популярность Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Популярность Робеспьера и Марата не многим уступает популярности этих деятелей немецкого рабочего движения. Сколько улиц Марата? В Калининграде есть, и есть в Находке. Вся наша страна покрыта улицами Марата и Робеспьера. Я уже вспоминал парадокс: город Днепропетровск переименовали в Днепр, все российские, советские названия там поснимали, а улица Робеспьера и улица Марата в городе Днепре остались. Они есть в Луганске, есть в Донецке, есть и в Краматорске, и даже в маленьком городишке Бар Винницкой области. Никому не приходит в голову отменять эти революционные названия.
В Баре, кстати, очень интересная улица. Это единственная улица, которая на месте там. Потому что в Баре произошла Барская конфедерация, закончившаяся первым разделом Польши. И тогда молодой французский медик, который пробовал себя как литератор, Жан Поль Марат написал эпистолярный роман, где как раз рассматривается этот вопрос. Так что город Бар Марата может вспоминать вполне обоснованно.
На всём постсоветском пространстве только один раз замахнулись на Робеспьера – это отменили набережную Робеспьера в Санкт Петербурге. Улица Марата, которую воспел Розенбаум, осталась, конечно. В 2013 г. сказали, что Робеспьер был «кровавым палачом», «террористом» и «революционером». Что меньше понравилось – не известно. Кровавыми деятелями нас не испугаешь. В нашей истории они наоборот, очень популярны. А вот то, что революционер – как-то сейчас не очень воспринимается.
М. Родин: А если говорить про советский культ Французской революции, как это всё происходило? Получается, день взятия Бастилии, 14 июля 1789 г., был, насколько я понимаю, одним из элементов этого культа. И он даже у нас был полуофициальным праздником.
П. Уваров: Официальным праздником у нас был день Парижской коммуны. Это был красный день календаря.
М. Родин: А день взятия Бастилии был полуофициальным праздником. Я не очень помню, потому что в 1982 г. родился.
П. Уваров: Его не праздновали, но вспоминали, обязательно в календаре было отмечено. И это, конечно, важный был день, особенно в 20-е-30-е гг.
М. Родин: А как это мирилось с тем, что мы привыкли думать, что во Франции 14 июля празднуют день взятия Бастилии, но они празднуют не день взятия Бастилии, а то, что произошло через год?
П. Уваров: Это не замечали. Идеология построена даже не на фальсификации истории, а просто на умолчании. Просто об этом не вспоминали, так же, как о Бёрке не вспоминали, об его атифранцузских взглядах. То, что он поддержал восставших в Америке – да. А об этом не принято было вспоминать, об этом просто забыли. Так же, как о Вандее, о сентябрьских убийствах, и т.д. Наша историческая память строится, увы, таким конфронтационным путём.
Не задача сегодня упоминать праздник 4 ноября. День национального единения, вроде бы. Ничего подобного. Потому что к власти потом пришли Романовы, тушинцы, которые поддержали тушинского вора. Не князь Пожарский стал лидером России. Он ратовал, кстати, за шведскую кандидатуру. Нет, у нас никаких коннотаций единения в этом празднике нет. Обязательно победа, истребление, мы всех победили. Ничего подобного, там было всё гораздо сложнее. И эта самая семибоярщина никуда не делась, они же выбирали царя. Это действительно была возможность подумать о компромиссах и компромиссных выходах из конфликта. У нас про это не думают.
М. Родин: Это очень важный момент, потому что мы сегодня говорим не про историю, по большому счёту, а про вопрос восприятия истории. И то, что мы сейчас обсуждаем – это не «переписывание истории» в обывательском смысле, а то, какие моменты нация считает важными. И тут очень интересно то, что французы поймали этот момент, это мне кажется очень драматичным. Они взяли 14 июля и празднуют Национальный праздник, не 1789 г., когда случилось взятие Бастилии, погром и кровь, не то, что случилось потом с 1791 г. Они поймали этот маленький моментик единения нации в 1790 г. и на нём акцентируются.
П. Уваров: Хорошо бы, чтобы это было так, но это не совсем так. Они празднуют и погром, и кровь, и взятие Бастилии. Они это не забывают. Но через запятую и Праздник Федерации. А вообще лучше ни к какому конкретному дню, конкретной дате не привязывать, что гораздо логичнее и умнее. Потому что с датами здесь сложно: начнёшь считать – просчитаешься, как у нас с 4 ноября произошло. А вообще повод повеселиться и отпраздновать, как хорошо, что мы все – одна нация независимо от цвета кожи и вероисповедания, это важнее. Я, кстати, видел много арабской молодёжи, которая веселится в этот день.
М. Родин: Арабская молодёжь – это тоже французы по паспорту, считают себя частью французской нации и имеет полное право на единство.
П. Уваров: Да, абсолютно. То, что происходит с 7 ноября – это шаг в этом направлении. То есть два праздника, связанные друг с другом, по существу взаимоисключающие. Для меня «Прощание славянки» – это показатель. Возникший до революции, и в Гражданскую войну с двух сторон он звучал. Вот его вспоминают, и Агапкин руки отморозил, когда его дирижировал. Никто не отказывается от того, что парад происходил в честь 7 ноября, никто этого забыть не может, но каждый может найти себе своё значение этого праздника. Патриотическое, прощенческое, или, наоборот, революционное.
М. Родин: То есть по вашему мнению 14 июля во Франции – это хороший пример того, как люди обращаются со своей исторической памятью и нашли какой-то компромисс?
П. Уваров: Ну да.
М. Родин: И нам с 7, 4 ноября надо идти к этому?
П. Уваров: Хорошо бы, конечно. Но путь к этому очень сложен, готовых рецептов нет. Видите, как они долго шли к этой дате. Когда у нас отменяли 7 ноября, говорили, что а вот французы празднуют свою революцию. Но они к этому через сто лет вернулись. А потом будет поставлен первый памятник революционному вождю Дантону. Выбрали наименее одиозного. Альфонс Олар, создатель кафедры истории французской революции в Сорбонне, очень способствовал этому. Выбрали такого, милосердного. У него прозвище: «снисходительный». Потом пошли дальше. Но представить в 30-40-е гг., что будут вспоминать этих деятелей революции в общенациональном масштабе, нельзя. Были, конечно, семейные предания, были их сторонники, но это скорее исключения. Представить себе, что они вернутся как олицетворение всей нации, было довольно таки сложно. Но это произошло.
Я думаю, что у нас по отношению Французской революции есть козырь по сравнению с тем, что было лет 30-40 назад. Мы в позиции наблюдателя. Для нас это другая история. Мы можем что-то заимствовать, чему-то симпатизировать, чему-то не симпатизировать, но это уже не наша история.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий