Андрей Коротаев в «Родине слонов»

В чём сходства и в чём различия между биологической и социальной эволюцией? Почему общество эволюционирует не по Дарвину, а по Ламарку? И что общего между человеческим обществом и колониями бактерий?

Говорим об эволюционном подходе к истории с доктором исторических наук, главным научным сотрудником Института востоковедения РАН, профессором ВШЭ Андреем Витальевичем Коротаевым.

Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с доктором исторических наук, главным научным сотрудником Института востоковедения РАН, профессором ВШЭ Андреем Витальевичем Коротаевым.

М. Родин: Если бы я был чуть более пафосным человеком, чем являюсь, я бы сказал, что после этой программы ваш мир уже не будет прежним. И отчасти я действительно хотел бы это сказать, потому что я уверен, что многие мысли из тех, которые будут сегодня произнесены, на самом деле очень сильно повлияют на ваше восприятие мира.

Я много лет занимаюсь исторической научной журналистикой. Соответственно, много приходится думать о том, как развивается общество, как разные теории развития общества объясняют мир. И мало что меня удовлетворяло. Формационный подход, цивилизационный подход, как я считаю, уже устаревшие подходы, частично что-то объясняют, но нет ощущения какой-то цельности. Я всё время искал эту теорию и вот, мне кажется, нашёл.

Как мне кажется, сейчас, в последние как минимум сто лет становится очевидным, что мир един, и есть такое явление, как развитие мира от Большого взрыва и до современности. И я поэтому полюбил фразу, что химия – это частный случай физики, биология – это частный случай химии, а история – это частный случай биологии.

Очень сложно понять, где заканчивается биология и начинается социология и история. Потому что история – это просто наука, которая изучает изменения одного из биологических видов. И последние достижения в области биологии нам рассказывают о том, как возникает этика из эволюции. Она существует у разных видов. О том, как складываются социальные отношения у разных животных. И понятно, что в отрыве это всё рассматривать нельзя.

И вот где-то пол года назад я наткнулся на замечательную статью Леонида Гринина, Андрея Коротаева и Александра Маркова. Кто знает этих людей, сразу поймёт, что это очень интересный набор авторов. Потому что один из них – биолог, другой – философ, третий – историк, антрополог, социолог. Статья называется «Биологические и социальные фазы глобальной истории: сходства и различия эволюционных принципов и механизмов». Т.е. выясняется, что люди действительно этим занимаются, и действительно есть такое направление, такой подход, который пытается объяснить историю с точки зрения макроэволюции и показать, что это всего лишь часть большого эволюционного процесса.

Мне кажется, что впервые такой подход родился в тот момент, когда накопилась определённая база знаний по биологии, геологии, и т.д. Есть такой термин: «социальный дарвинизм». Впервые возникло нечто подобное ещё в XIX в. Чем был плох социальный дарвинизм и почему то, о чём мы сегодня будем говорить – это не социальный дарвинизм? Мне кажется, это сразу нужно проговорить, потому что первое, что возникнет у людей – это ассоциация именно с этим.

А. Коротаев: Социальный дарвинизм ассоциируется с Гербертом Спенсером. И действительно в этом плане, наверное, первый человек, который такой синтез попробовал осуществить, был Герберт Спенсер. Собственно говоря, термин «эволюция» – это термин Герберта Спенсера. В связи с этим высказывалась мысль, что, наверное, учение Дарвина правильнее называть биологическим спенсеризмом, а не Спенсера социальным дарвинизмом. Т.е. скорее Дарвин заимствовал идею эволюции у Спенсера.

Действительно, Спенсер пытался создать некую теорию, которая объясняла бы эволюцию всего: на механическом уровне, на физическом, химическом, биологическом и социальном. У него поэтому есть работы во всех этих областях. Те же самые принципы биологии, социологии, и т.д. Может быть, просто до некоторой степени Спенсер обгонял своё время. Видимо, действительно тогда реальной научной базы для создания общей теории универсальной эволюции, наверное, не было.

Но действительно была довольно интересная попытка. При этом не то, чтобы на пустом месте. Например, под те же исследования социальной эволюции Спенсер выпустил гигантский многотомник «Описательная социология», где дал попытку систематически описать большую часть известных обществ. Древний Египет, средневековая Франция, средневековая Индия, и т.д. Такая попытка систематического описания.

Наверное, действительно нереально было создать сразу всеобщую теорию развития всего на том уровне, который был в XIX в. Но в принципе сейчас Спенсера во многих областях достаточно успешно реабилитируют. Я бы возводил прежде всего к Спенсеру такие попытки, которые были в конце XIX-начале ХХ века скорее отвергнуты. Но тогда отвергался эволюционизм и в социальной антропологии. Тогда вообще в принципе был некоторый упадок эволюционизма за пределами биологии. Но потом стало происходить некоторое возрождение. Здесь действительно есть циклические процессы, которые довольно характерны для научного развития, когда что-то отвергается, потом к тому же возвращаются на более высоком уровне.

М. Родин: То, что вынесли разные люди из социального дарвинизма – это упрощённая схема, что, грубо говоря, сильный пожирает слабого и выживает сильнейший. Но мы сейчас возвращаемся к идее эволюционизма уже на другом уровне. Мы говорим о том, что развиваются системы, и системы между собой конкурируют на предмет эффективности. О чём вообще мы можем говорить? Я уже упомянул, что мы сейчас понимаем: нет чёткой грани между биологическим и социальным. Что у животных есть социальное, что у человека многие общественные явления проистекают из биологического, и т.д. А на чём базируется эта идея? Я так понимаю, что мы вообще можем говорить про информацию и её передачу. Потому что гены – это же тоже информация. Что общего между биологическими организмами и системами организмов и социальными?

А. Коротаев: Действительно есть довольно большое количество черт. Их в своё время довольно подробно описал канадский исследователь Холлпайк (Hallpike). Функциональная дифференциация характерна и для социальных организмов, и для биологических. Общество связано подобно органам тела. Специализация функций органов, воспроизводящиеся процессы, которые определяются системами обратной связи. В обоих случаях есть приспособление к окружающей среде. Это действительно мы наблюдаем и для биологических, и для социальных организмов. Тем более, что большую часть своего существования социальные организмы в очень высокой степени приспосабливались к природной среде. Просто вспомните те глобальные похолодания и потепления, через которые проходила наша планета, как радикально природная среда менялась, как основательно нужно было и людям, и всем социальным организмам адаптироваться к изменениям внешней среды. И, соответственно, передача вещества, энергии, информации в организме осуществляется сходным образом, как это мы наблюдаем в обществах. Т.е. набор общих черт достаточно нагляден.

М. Родин: Т.е., грубо говоря, в организме есть мозг, он думает. В социальных организмах есть правительства, которые отвечают за принятие решений.

А. Коротаев: Есть система, отвечающая за переработку информации и в биологических, и в социальных организмах. Чем более сложен биологический организм, тем более развита в нём будет система переработки информации.

М. Родин: Информация в этом смысле ключевая. Был какой-то переход, когда, условно, мы стали разумными и мы можем себя оценивать со стороны, иметь какой-то опыт, и т.д. Когда мы говорим про организмы и генетику, там всё сложнее. В чём разница между этим? Как эволюция протекает на уровне биологии и как она протекает сейчас?

А. Коротаев: Главное различие пожалуй в том, что биологическая эволюция идёт по Дарвину и протекает очень медленно, а социальная эволюция протекает в большей степени по Ламарку, а не по Дарвину, и идёт заметно быстрее. Теория Ламарка не работает применительно к биологической эволюции, но выяснилось, что неплохо работает применительно к социальной эволюции. Т.е. если у животных благоприобретённые признаки не наследуются, то у социальных организмов – очень даже наследуются. Более того, идёт диффузия между обществами. Хотя какие-то аналоги этого обнаруживаются у самых примитивных организмов. Аналог культурной диффузии обнаруживается скорее у прокариотов. Бактерии могут обмениваться полезными приспособлениями, защитой от каких-то веществ, организмов и т.д., в том числе это может передаваться между разными видами бактерий. Т.е. это горизонтальный обмен. 

М. Родин: Допустим, изобрели какое-то средство лечения от бактерий. Половина из них вымерла, а другая половина выработала какой-то механизм борьбы с этим.

А. Коротаев: Если среди высших животных в пределах одного вида происходит какая-то адаптация, она в пределах этого вида и остаётся. А тут может передаваться другим бактериям. Гены по горизонтали передаются. И может создаваться пул полезных приспособлений среди конгломерата разных бактерий.

М. Родин: А пример из социальной эволюции мы можем привести?

А. Коротаев: Это огромное количество. Плуг, по всей видимости, был изобретён всего один раз, видимо, где-то в северной Месопотамии в начале IV тысячелетия до н.э. И потом распространялся в Малую Азию, потом в Европу, потом на восток вплоть до Китая. В Китай он приходит довольно поздно, но это явно западноазиатская новация. То же касается и социальных новаций. Те же самые деньги. Развитая форма денег, монетная, появляется в Лидии где-то в VII-VI вв. до н.э., а потом получает распространение от Атлантики до Тихого океана. Формальное образование, начальное, среднее, то же самое всеобщее начальное образование: 1762 г. Пруссия, потом система переходит в Данию, распространяется по Европе. Сейчас система всеобщего начального образования существует во всём мире.

М. Родин: Т.е. мы говорим о том, что у нас плюс-минус одинаковые законы действуют по ходу всей эволюции. Но есть большая разница. Мы говорим, что простейшие организмы в некоторых отношениях парадоксальным образом ближе к нам, чем развитые биологические виды: возможен горизонтальный перенос информации, более гибкая адаптация к условиям среды в смысле изменения структуры этой системы. А на более высоком уровне, я имею в виду биологию, какие есть общие черты в адаптации, в развитии, в передаче информации?

А. Коротаев: Можно говорить, что есть некое сходство в направлениях социальной и биологической эволюции. Если взять классификацию направлений эволюции Северцова, это ароморфоз, идиоадаптация, дегенерация. Эти термины вполне применимы и к социальной эволюции. Большая часть изменений в социальной и биологической эволюции – это идиоадаптация. Это структурные изменения без увеличения или уменьшения сложности. Например, появление у северных медведей белой шерсти. Это адаптация к условиям полярных областей. Она полезная, но сказать, что это шаг вперёд по сравнению с бурым медведем, наверное, нельзя. Нельзя сказать, кто более совершенен: бурый медведь или полярный. Каждый приспособлен к своим условиям.

М. Родин: А в социальной сфере какие могут быть примеры идиоадаптации?

А. Коротаев: Переход от матрилинейного счёта родства к патрилинейному. Приход больших семей на смену малым семьям. Общее объяснение, почему традиционно у части народов были большие семьи, у части – малые: скажем, если в африканском мотыжном земледелии основным работником в поле была женщина, большая семья хороша тем, что есть с кем оставить ребёнка. Это хороший способ адаптации к мотыжному земледелию. При переходе к плужному земледелию основным работником в поле становится мужчина, и как правило в плужных обществах семья оказывается малой. Но нельзя сказать, что переход от большой семьи к малой или наоборот – это какое-то усложнение. Это скорее всё-таки идиоадаптация.

М. Родин: Получается, в биологии идиоадаптация проявляется в первую очередь в изменении самих организмов. Но может ли идиоадаптация в биологии проявляться в изменении социальной организации?

А. Коротаев: Какое-то изменение социальной организации наблюдается. В целом для приматов характерна ситуация, что лесные приматы, которые обитают в кронах деревьев, обладают, как правило, более эгалитарной социальной организацией. А у равнинных приматов, которые в саванне обитают, как правило неэгалитарная организация. Потому что в кронах деревьев приматы от хищников хорошо защищены. А в условиях саванны угроза хищников становится суперреальной, и здесь требуется заметная координация группы. Если каждый будет сам по себе, хищнику будет довольно легко с этой группой приматов справиться. Здесь получается, что наличие сильного лидера, которого все слушаются, имеет важную приспособительную ценность. И вроде бы среди некоторых приматов наблюдалось, что если какая-то группа приматов, жившая в условиях леса, оказывалась вынуждена жить на равнине, то там возникала более иерархическая и менее эгалитарная социальная организация.

По сути, речь идёт об идиоадаптациях. Социальная эволюция на уровне идиоадаптаций – вещь, кажется, вполне реальная. Видимо, и в плане дегенерации.

М. Родин: Я хотел бы объяснить, что по сути мы видим два одинаковых процесса. Только в биологии он идёт гораздо медленнее за счёт того, что там нет осознанности и там сложнее передаётся информация. Т.е. генетическии родственные есть обезьяны, одни попали в саванну, другие – в лес. И те и другие начинают развиваться по разному. В саванне выживают те группы, которые имеют явного лидера. Павианы злые, у них всегда есть какой-то вожак. А бонобо какие-нибудь более эгалитарны. И такой же процесс у людей в разных ситуациях. Во время войны понятно, что скорее выживет общество, которое может собраться и выстроить вертикаль власти. А в другой ситуации выгоднее, когда есть обмен мнениями, и т.д.

А. Коротаев: Да. И это всё имело отношение к формированию природы человека. Потому что, видимо, действительно у нас есть глубокий пласт эгалитарных поведенческих предрасположенностей, связанных с самыми ранними фазами развития в условиях леса.

М. Родин: Какие ещё есть способы приспособления? Вы упоминали ароморфозы.

А. Коротаев: Прежде, чем мы перейдём к ароморфозам, надо сказать, что среди высших приматов есть и культурная эволюция наряду с биологической, но которую нельзя целиком свести к социальной эволюции. Это знаменитая история с японскими макаками, как макаки научились мыть рис, и потом это ноу-хау начало передаваться по группе. Научились этому, вроде, самки, при этом самцы оказались самыми невосприимчивыми и стали практиковать эту технологию последними, после самок и детей. 

М. Родин: Что важно, технология закрепилась в этом обществе.

А. Коротаев: Да. Навык мыть рис стал передаваться культурно, а не генетически. В этом плане культурная эволюция появляется до человека. Но появление человека ускоряет культурную эволюцию очень заметно.

М. Родин: Есть ещё ароморфоз в биологии и социологии, когда изменяется сложность. В чём он проявляется?

А. Коротаев: Говоря языком Северцова, создателя этого термина, ароморфоз – это повышение уровня организации, позволяющее ароморфному организму существовать в более разнообразных условиях среды по сравнению с их предками, а ароморфному таксону – расширить свою адаптивную зону. Здесь наиболее существенно, что ароморфозы – это такие эволюционные трансформации, которые приводят именно к повышению уровня сложности организма. Они явно наблюдаются не только для биологической, но и для социальной эволюции. И в социальной эволюции, пожалуй, ароморфозы встречаются заметно чаще и играют, пожалуй, заметно большую роль. В биологической эволюции ароморфозы – исключительно редкое явление. Не каждый миллион лет наблюдался значительный ароморфоз.

М. Родин: Какие биологические примеры мы можем привести?

А. Коротаев: Из классических – появление теплокровности у млекопитающих. Это предполагало соответствующее изменение структуры сердца. Появился некий вид позвоночных, который повысил автономию от окружающей среды, приобрёл возможность существовать в разных температурах. У холоднокровных организмов с понижением температуры среды ниже определённого уровня происходило замирание.

Наверное, многоклеточность тоже можно считать классическим ароморфозом. Строго говоря, в основе появления новых типов, классов лежали те или иные ароморфозы, которые позволяли заметно повысить сложность и организацию соответствующих организмов.

М. Родин: Например, есть насекомые, и часть насекомых научилась делать муравейники. Это тоже ароморфоз. У них возникла специализация труда, они помогают друг другу.

А. Коротаев: Да. И здесь он уже оказывается на грани социального ароморфоза. Здесь тоже появляется социальная организация. Вроде получается, что путь оказался, насколько мы могли видеть, тупиковым. Не оказалось возможности двигаться дальше. Но факт, что к созданию социальных организмов независимо пришли среди позвоночных и насекомых.

М. Родин: Что общего между социальной и биологической эволюцией – чаще всего это неосознанный процесс. Эволюция просто пробует разные варианты. Эти веточки или загибаются, или развиваются.

А. Коротаев: Да. При этом в биологической эволюции однозначно нет предпочтения в движении в сторону большей сложности. Эволюция биологических организмов идёт во всех направлениях, в том числе в сторону дегенерации, упрощения. Движение в сторону сложности – это просто одно из огромного количества направлений. В общем и целом пока получается, что с ростом разнообразия биологических организмов одновременно происходил и рост сложности наиболее сложных организмов в соответствующей системе. Рост разнообразия шёл сразу по многим направлениям. При этом рост сложности наблюдался среди абсолютного меньшинства биологических организмов, но он наблюдался в течение довольно долгого периода устойчиво. При этом шёл даже с некоторым ускорением, при этом даже, по всей видимости, не экспоненциальным, а гиперболическим.

М. Родин: А уже в социальной эволюции ароморфозы наблюдаются чаще.

А. Коротаев: Пожалуй, можно говорить, что и в биологической эволюции наблюдалось ускорение частоты ароморфозов. Потому что, действительно, до появления эукариотов, которое само по себе являлось мощнейшим ароморфозом, можно было говорить о каких-то единичных ароморфозах. При том, что большая часть истории жизни на Земле – это время прокариотов. Эукариоты в последний миллиард лет стали играть решающую роль. Но потом у нас действительно идёт некая тенденция к нарастанию частоты ароморфозов. Следующее фундаментальное событие – это кембрийский взрыв ранее 550 млн. лет до настоящего времени, когда происходит взрывообразное ускорение сложности. Биосфера выходит на принципиально новый уровень. И потом наблюдается тенденция к росту частоты ароморфозов.

Можно сказать, что социальная эволюция в этом плане продолжает биологическую эволюцию. То же самое: на ранних фазах социальной эволюции ароморфозы – довольно большая редкость.

М. Родин: Мы говорим о том, что палеолит длился большую часть истории человечества.

А. Коротаев: Деление каменного века поражает своей асимметричностью. Палеолит начинают с трёх миллионов лет до н.э. Мезолит – 12-11 тысяч лет до настоящего времени. Получается, первая эпоха из трёх миллионов лет занимает два миллиона девятьсот девяносто тысяч лет. А на мезолит с неолитом остаётся в районе 12 тысяч лет.

В процессе появления человека тоже наблюдалось некое ускорение частоты ароморфозов. Порядка 50 тыс. лет назад появился человек с современной культурой. Человек современного вида появился вроде 200 тысяч лет назад. Получается, что нет твёрдой уверенности, что первые 150 тысяч лет у человека хотя бы полноценный язык был. Какие-то индикаторы наличия полноценного языка – где-то начиная с 50-ти тысяч лет. И появляется именно развитая культура и технология. Начиная с 50-ти тысяч лет идёт постоянное совершенствование каменных орудий. До этого заметные сдвиги в каменной технологии происходили раз в пятьдесят тысяч лет, раз в десять тысяч лет…

М. Родин: А то и больше.

А. Коротаев: А тут у нас, как отмечают археологи, где можно какую-то динамику проследить всегда идут какие-то изменения, постоянно эволюционирует человеческая технология. Потом следующая крупная веха – это неолитическая эволюция, после которой частота ароморфозов ещё больше увеличивается. Потом городская революция – IV-III тысячелетие, потом осевая революция – I тысячелетие до н.э.

М. Родин: Возникновение мировых религий.

А. Коротаев: Т.е. речь идёт о каких-то пучках, кластерах ароморфозов. При этом видно, что расстояние между этими кластерами постоянно сокращается. Это гиперболическая прогрессия. Речь идёт не экспоненциальное ускорение, а именно гиперболическое, которое, кстати, характеризуется такой вещью, как сингулярность.

М. Родин: И культура является ключевым моментом. Когда информация может передаваться от человека к человеку и ты её осмысливаешь, всё ускоряется ещё сильнее.

А. Коротаев: Да. Притом, что действительно информация могла передаваться и от примата к примату, мы помним технологию по отмывке риса. Она, можно сказать, не сознавалась. Но есть такое мнение, что и передача человеческих технологий тоже происходила в течение заметного времени практически неосознанно. Какое-то теоретическое знание, когда технология осмысливается, передаётся осмысленно – это едва ли не осевое время. До этого сплошь и рядом передача технологий шла через подражание. Мать брала дочку в поле и девочка повторяла то, что делает мать. Информация усваивалась без осознавания.

М. Родин: Просто зазубриваешь и повторяешь. Поэтому технология и изменяется мало.

Мы говорим, что есть много общего между социальной и биологической эволюцией. И здесь в этом смысле мало что изменилось. Потому что мы говорим, что эволюция не только в сторону усложнения идёт. Иногда и в сторону деградации. В чём это проявляется в биологии и в чём это проявляется в социальной сфере?

А. Коротаев: Классический пример дегенерации: если появляются организмы, которые паразитируют на других организмах, то у них появляется возможность упрощать свою организацию. Глисты могут пользоваться уже готовой переваренной пищей, процесс определённой химической трансформации делать не нужно, он берётся у хозяина. Поэтому происходит определённое упрощение. Ещё один пример – утрата зрения кротами.

В социальной эволюции дегенераций было тоже довольно много. Исторически хорошо видно, что рост сложности не был какой-то непрерывной чередой. На смену роста сложности закономерно приходили периоды упрощения. Характерный пример – падение великих цивилизаций, падение Римской империи, в особенности Западной. Создаётся некое очень сложное образование, которое оказывается неустойчивым и происходит его обвал. Но при этом это было характерно практически для всех империй. Все исторические империи заканчивались обвалами. Постепенно внутри империи нарастало определённое напряжение, шли какие-то несостыковки, происходило некоторое упрощение. Понятное дело, что Италия VI в. имела заметно менее сложную организацию, чем Италия I или IV в. н.э.

М. Родин: У нас на пике усложнения возникает развитая бюрократия, это эффективная система управления государством. Но когда эта система рушится, становится эффективнее заменить бюрократию какой-нибудь семейственностью: на все посты ставить своих родственников. И оказывается, что в некоторых условиях это упрощение становится более эффективным.  

А. Коротаев: В целом получается, что это довольно закономерное явление, отчасти связанное с механизмом социально-демографических циклов. Обычная структура социально-демографического цикла: создаются условия для появления сложного общества. Общество начинает расти, идёт рост населения. При этом в традиционных обществах действовал однозначно закон убывающей отдачи. Чем выше была численность населения – тем меньше выход продукции на одного человека. Таким образом, в системе начинало накапливаться напряжение. Общество продолжало расти, но постепенно складывалась такая ситуация, что система не могла на адекватном уровне прокормить всю эту массу своих членов. В обществе создавалось напряжение, начинались восстания, происходили социально-демографические коллапсы, сопровождавшиеся упрощением общества. После этого начинался новый цикл.

Фактически это был эволюционный процесс. Сложность росла, достигала уровня, на котором для системы оказалось невозможным её поддерживать, после этого происходило упрощение и начинался поиск нового варианта сложности.

Например выясняется, что одним из дефектов Римской империи было отсутствие нормального бюджета. Римляне не дошли до того, что надо иметь представление о доходах и расходах, вести чёткую фиксацию доходов и стремиться к тому, чтобы расходы соответствовали доходам. У римлян сбор налогов существовал сам по себе, расходы – сами по себе, а какого-то организационного центра, который бы стремился доходы свести с расходами, не было. Что отчасти было одной из причин обвала Римской империи. Преемники Римской империи смогли сделать более совершенную сложную систему, в которой не было этих недостатков.

Поэтому эти периоды дегенерации тоже по-своему продуктивны. Это до некоторой степени креативные разрушения. Хотя исторически это были, конечно, колоссальные трагедии.

М. Родин: В итоге получается, что мы с помощью этого подхода к истории можем по-новому анализировать социальные процессы. Когда мы говорим о биологии, изменения среды – это коллапсы климатические, ещё что-то. Сейчас средой становятся другие общества. И взаимодействия с ними тоже заставляют систему изменяться и ставит её в разные ситуации. И здесь мы выходим на то, что, анализируя так ситуацию, мы можем применять эволюционные подходы к изучению истории.