Михаил Кром в «Родине слонов»

Почему нельзя целиком сравнить две страны друг с другом? Как метод сравнения нанёс удар по понятиям «феодализм» и «абсолютизм»? И работает ли в исторической науке метод аналогии?

О сравнении, как научном методе читайте в стенограмме эфира программы «Родина слонов» с доктором исторических наук, профессором исторической компаративистики Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаилом Марковичем Кромом.

Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с доктором исторических наук, профессором исторической компаративистики Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаилом Марковичем Кромом.

М. Родин: И сегодня у нас будет очень суровая программа для суровых любителей истории: «Только методология, только хардкор!» — так это можно охарактеризовать вкратце. Мы сегодня будем говорить про историческую компаративистику, про сравнение как научный метод. И здесь есть большая проблема: в сознании обывателя сравнение – это процесс выяснения, кто лучше, красивее, умнее. И каждый раз, когда человек, не связанный с исторической наукой, слышит о каком-то сравнении, – например, о сравнении двух стран, – у него сразу возникает ощущение, что сейчас нам будут рассказывать о том, кто лучше, успешнее, красивее… Но на самом деле всё хитрее! Это огромный сложный метод, даже система методов.

Мы сегодня попробуем разобраться с вопросом: а ЗАЧЕМ вообще сравнивать? ЧТО сравнивать и КАК сравнивать мы будем обсуждать позже: это отдельные, сложные темы.

Я хотел бы начать с того, что нужно различать сравнение на научном и бытовом уровнях, потому что сравнивают все, кому не лень, в том числе – на уровне сопоставления государства с государством. Так в прошлом, в донаучный период, например, тот же Полибий использовал сравнение, я бы сказал, в политически ангажированных целях: он сравнил критян и спартанцев с римлянами и сделал вывод: вот смотрите, римляне гораздо красивее, умнее, лучше. Мы понимаем, что это ненаучный метод, а где проходит эта граница между сравнением политически ангажированным и научным методом. Можно ли вообще провести эту границу?

М. Кром: Я бы начал с того, что заступился за Полибия, одного из умнейших людей своего времени: он очень хорошо провёл сравнение. Практически первый сравнительный политологический трактат написал именно он: сравнил державу римлян с Карфагеном и другими тогдашними державами – слово «государство» не очень уместно для времени Полибия, – и симпатии его оказались на стороне Рима, это верно.

В принципе, метод сравнения – это приём, к которому все мы прибегаем: это заложено в человеческой природе. Учёные лишь шлифуют его, делают метод более надёжным, дающим предсказуемые результаты. Вот в этом различие. А так, если говорить об истории, то уже отец её – Геродот, – использовал метод сравнения, причём он делал это «контрастным» способом: противопоставлял эллинов – его родных греков, – всем остальным – «варварам». Персы, – огромная держава персидских царей. Но он её изображал рабской державой (деспотией), и, конечно, на этом фоне очень хорошо смотрелись греки: героические немногочисленные спартанцы, афиняне и прочие эллины, которые отбили натиск этих вот самых персов.

Так что сравнение – очень давний приём. Но если говорить именно о методе, то только в XX веке историки как-то всерьёз занялись его выработкой. Здесь нужно назвать имя Марка Блока, великого историка прошлого столетия, который много где отличился, в том числе, можно сказать, заложил основы современного сравнительного метода в истории.

М. Родин: Правильно ли я понимаю, что, если мы видим сравнение двух стран – когда просто сравнивают две страны целиком, – это сразу звоночек, что перед нами, скорее всего, ненаучная история, потому, что такие сравнения не очень корректны и осмысленны?

М. Кром: Да, вы совершенно правы. Это одна из ловушек, в которую мы попадаем потому, что склонность к сравнениям заложена в человеческой природе: мы любим сравнивать в том числе страны и государства. Любой путешественник, любой турист без труда вспомнит: приезжаешь в незнакомую страну и тут же начинаешь сравнивать, вольно или невольно. Но для того, чтобы сравнение было продуктивным, нужно выделить то, что учёные называют «линией сравнения» – выделить некий признак, некую черту, характеристику. Если же пренебречь этим и сравнивать страны или государства целиком, – не важно: маленькие или большие, – то сходств и различий будет столь много, что неизбежно возникнет путаница, и ни к какому продуктивному выводу прийти не удастся. Этим как раз и страдают «бытовые» сравнения; их много в нашей жизни: к ним любят прибегать и журналисты, и философы, и все, кому не лень, – но эти сравнения не работают: они не дают нам никакого нового знания, никакого надёжного результата.

М. Родин: Я думаю, имеет смысл начать с того, есть ли сейчас общепринятое определение компаративистики, и какие направления существую в этой сфере?

М. Кром: Компаративистика – довольно общепринятое название. Только не в истории. Здесь историки парадоксальным образом запаздывают, если мы говорим именно о научной методологии. А так компаративистика – всё, что связано со сравнением, – например, в филологии, в литературоведении (сравнительное литературоведение), – давно в ходу: иногда этот термин входит в название общих журналов, альманахов. Сравнение применяют в социологии, политологии, в общественных науках.

Так что история в этом смысле оказалась в числе отстающих, хотя стоит отметить, что за последнее десятилетие было опубликовано довольно много работ в сравнительном ключе. Вот вы спросили про школы. Я бы и рад сказать, что есть школы, что всё это как-то разрабатывается, но это не так. Да что там, до сих пор не утихают споры: а есть ли метод, или это всего лишь, как пишут некоторые авторы, «сравнительное воображение»? Что навоображал – то и получилось! Я это называю: «методологический анархизм», и он довольно распространён. Но в нашей стране всё-таки принято считать, что сравнение – один из методов, вполне допустимый, вот только чёткого описания, – в чём, собственно, этот метод состоит, – в учебниках, которые у нас издавались – о себе я не говорю, конечно…

М. Родин: О вас я скажу!

М. Кром: Да. В учебниках, которые у нас издавались с советского времени, такого чёткого описания нет. Если вы берёте в руки учебник по методологии истории, там обязательно будет что-нибудь написано про сравнительных метод, но обычно – всего несколько страничек. И научиться ему по этим коротким обзорам попросту невозможно! Кроме того, часто и эти краткие обзоры кренятся в философию, а историки и философы живут на разных полюсах. Вот и получается, что чёткого изложения, как нужно сравнивать, в общем-то нету. Поэтому, увы, не могу сказать, что есть школы, и что всё здесь чётко сказано.

Заканчивая эту часть разговора, я сказал бы так: в идеале мы сейчас можем составить что-то вроде поваренной книги, то есть собрать полезные рецепты, советы, указать на возможные опасности и ловушки – они тоже есть, – то есть обобщить имеющийся опыт, чем я, собственно, и занимаюсь, и тогда на выходе мы получим хоть что-то напоминающее метод в строгом смысле. Но это требует терпеливой работы по сбору всего лучшего, что уже было сделано.

М. Родин: То есть, я правильно понимаю, что мы сейчас находимся на стадии становления метода, поскольку метода как набора процедур – вот сделай так, так и так, – ещё не существует, а есть только большой набор конкретных приёмчиков, скажем так?

М. Кром: Совершенно верно. Более того, это становление идёт хаотично: каждый следующий автор норовит начать с нуля, не зная, просто не пытаясь выяснить, а что уже известно, какие процедуры применялись? Это можно сравнить с источниковедением, есть такая дисциплина, у нас в стране очень развитая. Источниковедение развивается несколько веков, и за это время накопилось много «полезных рецептов», но никто не скажет, что сформировался единый источниковедческий метод. То есть все согласны с тем, что некая методология в источниковедении есть, но сколько этих методов – один, десять, двадцать – никто не знает.

Этот набор полезных приёмов описан в учебниках, например во «Введении в изучение истории» Ш.-В.Ланглуа и Ш.Сеньобоса. Многие историки этот учебник знают – он издаётся с конца XIX века и на русский был уже тогда переведён, – это более или менее систематическое изложение правил источниковедения. Тогда, кстати, источниковедение – изучение источника, – было единственным историческим методом. К счастью, с тех пор число методов несколько возросло, и сравнение – один из них. Но дело обстоит именно так, как вы описали: мы в самом начале формирования сравнения как метода.

М. Родин: На всякий случай подчеркну: вы произнесли фразу: «Невозможно научиться этому методу…», – хотел бы предостеречь горячие головы: у нас научно-ПОПУЛЯРНАЯ программа: прослушав её, научиться сравнительно-историческому методу вы не сможете. Наша цель – просто сообщить вам о том, что такая штука есть. Если вы хотите узнать о компаративистике подробнее – рекомендую к прочтению книгу М. М. Крома «Введение в историческую компаративистику». И это тоже – прошу заметить! – только введение!

Сегодня же мы как раз пытаемся разобраться с тем, что нам может дать этот метод. Сейчас, как я понимаю, и в историографии, идут методологические споры: одни историки считают, что вот такой метод эту задачу может решить, другие считают, что нет, не может. А какие задачи может решить компаративистика? Давайте, собственно, перечислим её функции. И первая из них – эвристическая, которая позволяет нам обнаружить то, что мы раньше не знали.

М. Кром: Да. Такое красивое название происходит от греческого слова «эврика» – «нашёл», «нахождение», «обнаружение чего-то ранее не известного»; придумано оно немецкими компаративистами в конце XX века, но сама функция известна гораздо раньше, и наиболее ярко и чётко её изложил в своей – теперь уже классической, – статье Марка Блока 1928 года «К сравнительной истории европейских обществ». Статья переведена на русский язык, найти перевод нетрудно.

Давайте на примере этой работы и рассмотрим эвристическую функцию метода. Марк Блок, будучи медиевистом – изучая Средние века, – обратил внимание, что явление огораживания, хорошо известное в истории Англии, встречалось, однако же, и на его Родине – во Франции, а именно в провинции Прованс («Прованс» в дословном переводе и значит «провинция»). Местные историки об том ничего не знали, но благодаря тому, что Блок детально изучал аграрную историю…

М. Родин: На всякий случай: огораживание – это процесс, который шёл в Англии, в ходе которого землевладельцы лишали крестьян их земли, а освободившиеся площади использовали для более, в тот момент, экономически выгодного занятия – животноводства.

М. Кром: Да. И это классический случай: все привыкли: ага, огораживание – значит, это про Англию. Так вот, ничего подобного! Исходя, как пишет Блок, из понимания близости Франции и Англии во многих отношениях, а не только географической, как вы, дорогие слушатели, понимаете, он предположил, что и явление огораживания во Франции должно иметь место.

И действительно, работая с источниками, он нашёл свидетельства этого, чем очень удивил знатоков, как мы бы сегодня сказали, краеведов. Провансальская история, – у нас этот край известен в первую очередь благодаря майонезу «Провансаль», но, поверьте, это очень интересный край с богатой историей, – прекрасно иллюстрирует эвристическую функцию. Не то, чтобы явление огораживания совсем нигде не встречалось, оно было известно, но в совершенно другом регионе.

М. Родин: Правильно ли я понимаю: вот, как метод был применён в данном случае: Блок посмотрел, в каких источниках упоминается огораживание, и — вот здесь сравнение, — начал искать аналогичные следы в такого же рода французских источниках. И так нашёл это явление во Франции.

М. Кром: Да. Первый этап в его исследовании – это рабочая гипотеза; обращаю ваше внимание на наличие рабочей гипотезы о сходстве неких процессов. Мы, руководствуясь сказанным выше, не сравниваем страны целиком, – это бессмысленное занятие, – мы сравниваем отдельные процессы, например, развитие сельского хозяйства, отношения землепользователей к землевладельцам – вот эта сфера. Это раз. Второе, конечно, – понимание, куда надо смотреть, где искать. Ведь из-за чего люди не видят, казалось бы, очевидного? Из-за того, что внешние отличия пускают пыль в глаза: разные языки, разные материалы, и то, что в Англии одним образом называется, а тут вот слова в другом языке, – не сразу догадаешься, что речь идёт об одном и том же или похожем явлении. Марк Блок сумел эти трудности преодолеть, и в этом его исследовании сравнение играло ключевую роль.

М. Родин: А давайте приведём ещё один пример, из вашей практики, который будет нам ближе, поскольку он связан с историей России: я имею ввиду про ваше открытие патроната, системы клиентелы, в допетровской Руси. Как это было устроено у нас?

М. Кром: Да, это тоже пример переноса научного знания, проявление эвристической функции. Поскольку явление патроната – такого вот неформального покровительства и клиентелизма, как это называется, – было изучено уже давно для других стран, и в той же Франции, да и по всей Европе, и не только Европе, встречалось, я подумал: а что же в России?

М. Родин: Извините-извините, не могу сдержать эту реплику: мне очень близко это явление, потому что я диплом писал по римской клиентеле в эпоху империи.

М. Кром: Да, само название, как это часто бывает, историки берут из прошедших эпох: они это не придумали, но только в Римской империи клиентелизм был юридическим понятием, – вот это клиент, это патрон, отношения между ними чётко прописаны, – а во всех остальных эпохах и странах это явление существовало как-то так – не очень явно. Как правило законы, вроде как, не замечали его. Оно маскировалось, и маскируется по сей день: если присмотреться, и в современной жизни мы найдём его в разных вариантах.

И вот, ознакомившись с литературой по теме, я понял, где искать – в частной переписке (поскольку явление неформальное, люди не очень любили это афишировать). И как только мы берём в руки частную переписку и начинаем её исследовать, то почти сразу это явление и обнаруживаем. Остаётся только дождаться момента, когда эта частная переписка появится. В Древней Руси никакой частной переписки не было. Какие-то крупицы появляются в XVI веке, – я Россию имею ввиду, – а в XVII веке это уже вполне массовый источник. Смотришь частные письма, допустим, переписку небезызвестного князя Василия Васильевича Голицына (это уже перед Петром, конец XVII века), и там это всё есть: письма к нему, где просят о покровительстве. И явление тут же выходит на поверхность. Сейчас и другие авторы об этом пишут, можно сказать, это уже общепризнанный исторический факт. Для других, более поздних веков, это явление тоже неплохо изучено – вплоть до XX века, включая советское время.

М. Родин: А вот интересно было бы посмотреть вглубь: я вот сейчас подумал, что в корпусе берестяных грамот о подобного рода просьбах, в общем, достаточно много упоминается.

М. Кром: Тут довольно тонкий момент: где грань? Это одна из рабочих проблем: определить, когда это явление начинается. На мой взгляд, клиентелизм характерен именно для Нового времени, начиная с той раннемодерной эпохи (XVI–XVII века), когда он абсолютно везде встречается, в том числе и в Московском государстве. Очень важно, что это, я бы сказал, дополнительный институт, который встраивается в официальные структуры и дополняет их.

М. Родин: И он не институализирован, насколько я понимаю: юридически он нигде не закреплён, в отличие от того же Рима.

М. Кром: Да, но он необходим. Это как лиана или паразит, он прекрасно себя чувствует в условиях уже формирующегося государства. Но до того, как возникли официальные связи, – возникло, собственно, государство, а в истории России это произошло в XV веке, – это явление не просматривается, а потому его сложно отличить от каких-то иных отношений. Например, учёные спорят о том, был ли клиентелизм в феодализме. Есть разные точки зрения, не будем наших слушателей путать: это довольно сложная большая тема, и ей можно посвятить отдельную передачу.

М. Родин: Да, мы сегодня концентрируемся именно на сравнении как методе исторической науки. И, как мне кажется, из предыдущей вытекает следующая функция компаративистского метода – сравнение как способ выяснить: это явление уникально или типично? Вот клиентелу мы встретили в Риме именно под этим названием, и благодаря сравнительному методу мы можем понять: это уникальное явление, или оно ещё где-то встречается, так скажем, под другой личиной, правильно?

М. Кром: Совершенно верно. Хочу обратить внимание: сравнение – единственный(!) способ выяснить масштаб явления. Если вы хотите понять – уникально или типично то или иное явление, нет другого способа кроме сравнения. Да, это довольно трудоёмко: эмпирически выяснять, а есть ли это в другом месте, в другую эпоху, может быть, в другой стране, в другом регионе и так далее. Но только после такого исследования можно делать вывод: да, это широко распространено, или нет, это уникально для вот этого вот отдельного места, региона и так далее.

М. Родин: И здесь мы переходим к следующей функции сравнения: проводя исследования, каждый раз мы должны иметь ввиду, что, когда мы говорим о каком-то явлении, мы, историки, его моделируем, – то есть, у нас нет этого явления в чистом виде, – а потому должны как-то обозначить его границы, понять, что это. И вот как раз в этом сравнение нам тоже помогает, правильно?

М. Кром: Да, конечно. Но я бы сказал, что историки не уникальны в этом смысле: вся наука так устроена: вспомните такие модели, как, например, идеальные газы, которые не встретишь на полянке в лесу. И в истории встречаются такие модели – некие обобщённые понятия, что это явление собой представляет. И здесь без сравнения никак не обойтись: оно помогает нам построить, а значит, понять, суть явления. Если вы знаете только один кейс, вы же не сможете дать гарантию, что вы правильно поняли, в чём суть того или иного явления. Чтобы понять, разобраться нужно сравнение множества таких кейсов, в результате которого обобщённый образ изучаемого явления сложится у вас в голове.

М. Родин: И тут снова можно привести пример из вашей практики, я имею ввиду ваши исследования государств модерного типа. Для того, чтобы понять, в чём суть государства современного типа, нужно посмотреть на разные страны, верно?

М. Кром: Конечно!

М. Родин: И в разные стадии развития.

М. Кром: Да, конечно. И характерно, что представления о собирании земель, как магистральном пути, благодаря которому, как считается, русское государство и возникло, опирается на изоляционизм: на представление о том, что всё было уникально, и не надо смотреть ни влево, ни вправо, не надо ни с чем сравнивать. А как только начинаешь сравнивать, понимаешь, что суть-то не в этом, – не в механическом процессе присоединения земель, – а в построении государственных институтов. Что представляло собой модерное государство? Для ответа на этот вопрос неплохо бы вооружиться теорией и проработать большой материал: как оно формировалось, например, на территориях от Испании на западе, до Османской империи на востоке или юго-востоке Европы. Это действительно очень широкое явление.

М. Родин: Мне кажется, мы сейчас подошли к довольно сложным сферам. Как мы упомянули в начале, сравнение позволяет построить модель некоего процесса или явления. Сейчас же, мы упомянули модерные государства, государства современного типа. И если не так уж и сложно выразить, что такое государство современного типа, то существует целый сонм понятий, сложных, теоретических, которые используют историки, – и, как мне кажется, именно здесь-то сравнение и помогает. Например, объяснить, что такое «феодализм» невозможно без сопоставления, то есть использования сравнительного метода, правильно?

М. Кром: Действительно. Не все понимают, что термины, которые использую учёные, – историки, в частности, – в скрытом виде сравнительные. Они содержат в себе сравнение: когда говорят «феодализм», подразумевают, что это некий строй, который существовал в Средневековье, и что он, если и был не глобальный, не всемирный, то охватывал всю или большую часть Европы.

И, с одной стороны, всегда были учёные, которые это оспаривали, говорили: нет не везде это было, знаете, были исключения. С другой стороны, в середине XX века была тенденция находить тот же феодализм везде: в Африке, на Кавказе – где угодно. Рассказывали про одного учёного, как раз родом с Кавказа, который говорил, мол, я не знаю, как у вас, в Париже, а у нас, конечно, был классический феодализм. Это уже скорее полуанекдот, но в работе с подобными моделями сравнение может выступить совершенно разрушительной силой.

Так в конце XX века началась своего рода ревизия, – пересмотр сложившихся понятий, представлений, – в рамках которой британская исследовательница Сьюзен Рейнольдс выпустила, можно сказать, снаряд в сторону понятия «феодализм». В 1994 году вышла её книга «Феоды и вассалы: переоценка средневековых свидетельств», в которой она поставила под сомнение универсальность понятия «феодализм», и его возможность что-нибудь объяснить в системе европейского Средневековья. Она по винтикам это всё раскрутила, пытаясь доказать, что здесь – вот так вот, а в этой стране это вообще не употребляется. Родная Англия была для неё мощным тараном, поскольку она явно нетипична в этом отношении: представление о том, что феодализм – это анархия, совершенно опровергается английским опытом, где было сильное государство, довольно сильная централизованная власть, – и такие несоответствия выявлялись на каждом шагу. В итоге она пришла к выводу, что «феодализм» – бесполезное понятие, и лучше от него избавиться, а изучать, что называется, конкретный индивидуальный опыт. Не все с ней согласились, это надо сразу сказать, но её работа вызвала целую революцию, целую бурю.

На этом примере хочу показать, что используемые термины сильно зависят от того, в какой мере сравнение подтверждает их, то есть насколько они подкреплены эмпирическим материалом. И есть такая опасность, что сравнение на определённом этапе разрушит привычный термин. То же случилось и с абсолютизмом, и примерно в ту же эпоху, что, наверно, не случайно: в конце XX века ставший привычным термин «абсолютизм» тоже подвергся атаке, и тоже по линии сравнения. И удар снова нанёс британец. Британский историк Николас Хеншелл – не маститый профессор, а скорее очень грамотный учитель колледжа, – собрал литературу, изучил этот вопрос и в начале 90-х издал книгу «Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени». Она тоже наделала шуму. И эту тенденцию можно проследить: когда сравнение подрывает или даже убивает сложившуюся терминологию.

М. Родин: То есть, получается, у нас следующий научный процесс: в истории большие явления не даны как данность, как готовый макет с наклейкой, – у нас есть много маленьких явлений, которые сам учёный собирает в своей голове и называет получившуюся конструкцию «феодализмом». На этом этапе важно понять: явление реально существовало в истории, или это нечто искусственное, существующее только в голове у учёного. И сравнение как раз помогает проверить на прочность это построение, как было с феодализмом в приведённом вами примере.

М. Кром: Да, сравнение – это мощный таран. Я не буду вдаваться в сложные термины, но с точки зрения логики – это метод индукции: когда мы идём от эмпирики, от отдельных кейсов. И это может быть разрушительно для общей модели. Что ещё хочу подчеркнуть: и в случае с феодализмом, и в случае с абсолютизмом авторы, которые критиковали теорию, припоминали историю термина, вот что интересно! И каждый раз оказывалось, что эта история не нейтральна: что термины возникли при определённых обстоятельствах, в определённом месте, и кто-то был в них заинтересован. Например, я напомню, что в XVIII веке слово «феодализм» было ругательным.

М. Родин: Да.

М. Кром: А во время Великой французской революции что делали восставшие? Свергали феодализм. Это был символ отжившего строя со всяческими ужасами, вроде права первой ночи и чуть ли не пуганья лягушек как повинности крестьян. Как выяснилось, всё это – мифы. Не было этого.

М. Родин: То есть, они построили соломенное чучело, с которым боролись?

М. Кром: Совершенно верно! И оно оказалось очень живучим. Уже потом учёные – совершенно добросовестные, из лучших побуждений, – вот этот ярлычок – «феодализм», – стали наклеивать на вполне конкретные общества и показывать, что и тут был феодализм, и в Африке, и там и сям. А потом неизбежно наступает момент, когда кто-то один говорит: «Подождите–подождите! А правда ли это? А давайте посмотрим. А давайте сравним». И оказывается: здесь не работает, здесь как-то очень сомнительно… И в итоге грозное понятие съёживается, от него остаётся чучелко.

Нечто подобное сейчас происходит с абсолютизмом: некоторые продолжают его отстаивать, но, как говорится, ограничено – низЕнько-низЕнько. Мол, у нас во Франции, говорят французские историки, мы не может сразу отказаться от этого термина, пусть уж он будет использоваться в ограниченном юридическом смысле. А другие говорят, мол, нет, нам вообще это понятие больше не нужно. Но уже понятно, что как обозначение целой эпохи, – обобщающее, генерализованное, – оно не годится. Вот результат разрушительного действия сравнения.

М. Родин: Но это тоже полезно, потому что мы отметаем вещи, которые, что называется, не прошли проверку, верно? Кроме того, сравнение может выступать и на следующем уровне, например, мы проверили гипотезу, она сработала – существует явление; дальше мы можем – такая вот аналитическая функция сравнения, – мы можем понять, в каких условиях и по каким причинам это явление возникает, правильно я понимаю? Или здесь уже тонко? Насколько я понимаю, исследователи не пришли по этому вопросу к единому мнению.

М. Кром: Да, ответ на вопрос о причинах – это прогулка по тонкому льду. Я полагаю, что нет, причины мы выявить не можем. Раньше полагали что сравнение на это способно. И Марк Блок так полагал когда-то: он начинал с того, что мы можем отвергнуть ложные причины, ложные объяснения, – и здесь можно с ним согласиться, – но вот когда доходит до установления истинных причин, историки буксуют. С моей точки зрения, мы не в состоянии, по крайне мере на сегодняшнем уровне знаний, достоверно и однозначно судить о причинах крупных, по-настоящему крупных событий и процессов, но не стоит по этому поводу огорчаться.

Сравнение умеет многое, но не всё. И если насчёт причин, да, это спорный момент, то в вопросах масштаба – здесь без всяких оговорок: сравнение – единственный способ установить масштаб явления, а также проверить, насколько оно подходит как некое обобщение, некая общая модель для известных нам конкретных кейсов. И в положительном смысле, как, например, в случае с «модерным государством», идёт, наоборот, я бы сказал, победное шествие: и Османская империя, и Московское государство могут вполне справедливо так именоваться. А где-то, наоборот, мы видим критику и отказ от терминов, ещё недавно нам служивших. И там, и там мы успешно сравнения используем.

М. Родин: Я думаю, мы поподробнее поговорим об этом в следующих передачах, когда будем подробнее говорить о том, КАК сравнивать, и о том, можно ли естественнонаучные, экспериментальные методы переносить на историю в принципе. Сегодня мы подробно вдаваться в это не будем. Мы, собственно, обсудили контрастные сравнения, это когда мы отсекаем ложные подобия, то есть то, что называется одним словом, или очень похожим, но по сути это – разные явления, правильно?

М. Кром: Да.

М. Родин: Хорошо. Следующее, что нам даёт сравнительный метод – это заимствования, и возможность понять откуда, куда, и что перетекало. Как это работает?

М. Кром: Да. Это не новый приём. Все помнят – или многие помнят, – про реформы Петра Великого в России, и, я думаю, наши слушатели знают, что модели, которые использовал Пётр, он взял из соседних стран, особенно из Швеции, с которой воевал и у которой учился. И поднимал кубок за учителей-шведов. Действительно, целый ряд институтов – коллегии, рекрутский набор и т.д. – был взят Петром I из шведского опыта. Но сравнение помогает понять, что было и что стало; что было в оригинале, как говорится, и что получилось в копии. И здесь выявляются очень большие отличия потому, что, скажем, таких средств, которые выделялись в Швеции на заимствованные Петром I институты, в России не было. Модель Петра Великого была, скажем так, «экономной», соответственно, и результаты от её внедрения были иными. Здесь можно ещё упомянуть о разнице социальных структур, потому что в России в XVIII веке крепостничество ещё существует, а в Швеции его не было как такового. Вот и получается, что сходные институты на разной почве дают неодинаковые результаты, а значит, тут есть простор для сравнения.

Другой пример, упомянутый уже Марк Блок изучал опыт заимствования в своей классической книге «Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии», может быть кто-то из наших слушателей заинтересуется и захочет почитать её. Она, правда, толстая – должен заранее предупредить, — но интересная! В качестве заимствования рассматривается такой культурный элемент: в Средние века существовал особый обряд исцеления больных золотухой – через прикосновение короля. На самом деле, конечно, никаких исцелений не было, но люди верили, что король прикосновением руки, поскольку он помазанник божий, может излечивать людей. Что важно, это явление известно всего в двух странах: в Англии и Франции. Марк Блок изучил оба этих кейса и пришёл к выводу, что этот обряд придумали французы, а потом англичане, которые им подражали и хотели даже превзойти в величии, его позаимствовали. А дальше это явление существовало параллельно в Англии и Франции до XVIII – начала XIX века. Вот такой яркий пример заимствования и дальнейшего параллельного существования институтов в двух соседних и соперничавших странах.

М. Родин: Ещё один интересный вариант: мы сравниваем и понимаем, что под одним и тем же названием скрываются разные явления. Можете рассказать в связи с этим про проблему регентства в России? То есть, слово-то было, а было ли явление?

М. Кром: Начнём с того, что слово «регент» – латинское слово, которое можно перевести как «правящий», – только в XVIII веке пришло в Россию. И, конечно, всегда есть соблазн: ну хорошо, такого слова не было, может было другое? И у нас было принято считать, что, хотя слова не было, но институт регентства существовал. И что, например, княгиня Ольга – пример, который все вспоминают, – правила за своего сына Святослава ещё в X веке. Ещё пример: Елена Глинская, мать Ивана Грозного, правившая за своего сына, которому было три года, когда он, после смерти отца, оказался на престоле. И ещё целый ряд примеров вплоть до XVIII века.

Я изучал эту тему предметно и пришёл к выводу, что нет, регентства, как института в средневековой Руси и средневековой России, не существовало, а когда нужно было представить ту же Елену Глинскую, мать Ивана IV, то её называли «государыней». Это такой способ, говоря научным языком, легитимации – объяснения, почему, собственно, по какому праву она управляет. Она мать государя, и она вдова прошлого великого князя, Василия III, – поэтому ей и присвоили титул «государыни» и официально именовали следующим образом: «Государыня великая княгиня Елена и государь сын её Иоанн Васильевич всея Руси», – вот так, парой, они и выступали. Но это, если присмотреться, не регентство, а соправительство. То есть, другой институт.

Таким образом, как вы видите, сравнения нам очень помогает отличить одно от другого, устранить ложное подобие, которое прячется за словом «регентство». И лишь в XVIII веке в России действительно была сделана попытка учредить регентство, создать этот институт официально, но, как мы знаем, затея эта просуществовала недолго: в XIX век страна вступила уже без этого института, и в дальнейшем ни разу не понадобилось вводить что-то похожее на регентство.

М. Родин: У нас осталось буквально 8 минут до конца эфира, чтобы обсудить самую сложную функцию компаративистского метода – это суждение по аналогии, попытку перенести недостающие нам факты из одной эпохи в другую, из одного общества – в другое. Как это работает, и работает ли это вообще?

М. Кром: Верно. Это, с одной стороны, может быть, самый древний способ сравнения; о таком задумывались давно: судить по аналогии – вот это нам известно из истории такой-то страны, а здесь мы это не знаем, но давайте предположим, поскольку природа одинакова, – все мы люди, – то, наверное, и тут было нечто похожее. Это, конечно, рискованный способ, на что давно обращали внимание. Но, например, в эпоху Просвещения именно такой подход – суждение по аналогии, – был очень распространён. Просветители как раз верили в единство человеческой природы и считали, что, в общем, повсюду человек одинаков. Климат, разве что, – знаменитая теория Монтескье, – может внести коррективы: в тёплых странах люди изнежены, склонны к рабству и деспотизму, а в суровом климате они ведут себя по-другому, – но, тем не менее, это всё те же люди.

М. Родин: Кстати, эту теорию тоже можно разбить методом сравнения, потому что если мы начнём проводить аналогии всерьёз, то разбиваем эту теорию тоже.

М. Кром: Конечно. Но, тем не менее, в XIX веке этнографы активно пытались применить суждение по аналогии, реконструируя какой-нибудь древний институт, например, брак, – разные формы брака у людей, – и пытаясь выстроить единую универсальную линию развития такого рода институтов. Эти попытки подверглись критике, многие звенья таких универсальных линий были разрушены, в том числе с помощью сравнения и введения нового эмпирического материала.

По поводу аналогии, если как-то завершить эту тему, можно сказать, что это не более, чем хороший приём для высказывания гипотезы. Я это хочу подчеркнуть: гипотезу высказать можно, но дальше неизбежно нужно её проверить, – то есть взять уже конкретный материал, сравнить и понять – работает эта гипотеза или нет. Современные историки, надо признать, аналогией пользуются редко, и в целом ей не доверяют. Очень большой скепсис накопился по отношению к этой функции, хотя она и самая древняя.

М. Родин: Мне кажется, что эту функцию если и применять, – аккуратно, в качестве инструмента для конструирования гипотез, – то в археологии, при изучении первобытных обществ, когда нет никаких письменных источников, а есть лишь набор неких физических объектов, по которым мы и реконструируем структуру общества. Тогда, сравнивая с какими-то современными народами, которые живут на примерно тех же самых ступенях развития, мы хоть что-то можем предположить. Там метод суждения по аналогии может принести хоть какую-то пользу.

М. Кром: Да, этот приём действительно активно использовался в XIX веке, но с тех пор антропология ушла далеко вперёд. Сейчас наши братья-антропологи уже не верят в то, что существуют так называемые «примитивные общества», «примитивные народы», не затронутые цивилизацией. Таких нет, и все «первобытные племена», какими бы «дикими» они нам не казались, живут уже в потоке современного мира, с глобализацией и всем прочим, а это делает подобные аналогии довольно зыбкими. И, опять же, заставляет относится к этому методу с осторожностью.

М. Родин: Кроме того, когда мы сравниваем первобытное общество, условно, верхнего палеолита (15 000 лет до н.э.) и современное общество, которое живёт в первобытном, как нам кажется, строе, нужно иметь ввиду, что это «современное первобытное общество» тоже прошло путь в 15 000 лет, и их общественные отношения могли за это время сильно поменяться.

М. Кром: Конечно. Тут важна конкретика. Очень опасно опираться на умолчание, на большие пласты отсутствующей информации, и уподоблять первобытную культуру, существовавшую 15 000 лет назад, и культуру нынешних племён, пусть и тех, которые кажутся нам примитивными. Это дело рискованное.

М. Родин: Хорошо. У нас не так много времени, около 2 минут. Можем ли мы подвести итог? Понятно, что в компаративистике пока нет единого, нет чётких инструкций, но хотя бы чёткий свод: где может помочь сравнение историку? Преподают ли это на истфаках? Как вообще всё происходит, развивается?

М. Кром: Я с оптимизмом отношусь к развитию метода, но метод – это не что-то великое, грандиозное. Так думать неправильно. Вот когда люди пользуются кофеваркой или микроволновой печью, они же тоже пользуются инструкциями, и это, собственно, и есть метод – это практическое руководство. И уже сейчас можно набросать ряд практических советов, а эти советы – это, собственно, и есть элементы формирующегося метода. Я надеюсь, что с течением времени он обретёт более ясное основание и позволит избежать многих ошибок и получить полезные результаты.

М. Родин: То есть, в принципе, примерно то, что мы сейчас обсудили, можно использовать в исторической практике? Я имею ввиду: вот здесь точно поможет, вот здесь, в этом случае, – обязательно применять, вот здесь – с опаской, вот здесь – осторожно, правильно?

М. Кром: Ну конечно, ведь это уже делается! Пишутся работы в сравнительном ключе, – их уже многие сотни, – и среди них есть шедевры! Некоторые из таких работ мы упоминали в сегодняшней передаче. Поэтому вполне можно с оптимизмом смотреть на будущее сравнительного метода в истории.

М. Родин: Вот и хорошо! Тогда, подводя итог: мы сегодня обсудили, ЗАЧЕМ историки в своей научной работе применяют сравнение. Нам ещё предстоит разобраться в том, ЧТО можно сравнивать – это отдельная большая проблема – правильный подбор объектов для исследования. А потом нужно будет обсудить, КАК можно сравнивать – там нас тоже ждут отдельные методологические пляски.