Когда французы стали «наследственными врагами» немцев? Сравнимо ли влияние французского языка на немецкий в XVII веке с влиянием английского на русский в XXI-м? И правда ли, что именно ксенофобия породила немецкий литературный язык, философию и самосознание?
О том, как немцы в XVII веке боролись с влиянием запада, рассказывает кандидат исторических наук, доцент исторического факультета МГУ Арина Владимировна Лазарева.
Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с кандидатом исторических наук, доцентом исторического факультета МГУ Ариной Владимировной Лазаревой.
М. Родин: Когда шёл на этот эфир, вспомнил поговорку: «Если у тебя паранойя, это ещё не значит, что тебя не преследуют». Когда многие народы сталкиваются друг с другом, они видят две опасности: что их поглотят и они растворятся в инородном влиянии, и второе – у них часто возникает мысль, что другой специально хочет уничтожить их культуру. В современном российском обществе, как мне кажется, эти страхи и опасения очень распространены. И всегда в этом смысле интересно посмотреть на чужой опыт. Мы не первые, кто сталкивается с такой проблемой.
Сегодня мы будем говорить о Германии XVII века, которая тоже сталкивалась с западным влиянием, тоже опасалась, что её хотят поработить и уничтожить, и культура её растворится. Когда и как сложилась эта ситуация?
А. Лазарева: Первое, на что надо обратить внимание, что началом борьбы можно считать раннее Новое время и в первую очередь XVII в. Но мне бы хотелось начать с конца XVI в., потому что именно с этого времени можно говорить о некой предрасположенности европейских держав к враждебности.
Почему это складывается именно в этот период? Дело в том, что с конца XVI в. в Европе повсеместно обострились кризисные тенденции, что вошло в историографию, как «глобальный кризис XVII в.» Это была целая череда сложностей в разных сферах, от экономической до культурной. Важной особенностью кризиса стало ожесточение борьбы за пригодные для хозяйствования территории. Это можно объяснить тем, что с конца XVI в. в Европе начинается т.н. малый ледниковый период, т.е. резкое нетипичное похолодание. Снег в августе, соответственно, неурожаи. Отсюда стремление европейских держав к захвату новых экономически пригодных плацдармов.
С другой стороны, для общего фона враждебности в Европе в эту эпоху важную роль сыграла Реформация и последовавшая за ней конфессиализация. Т.е. становление, конституирование новых ветвей христианства с присущей этому процессу религиозной нетерпимостью. Этот процесс был очень долгий. Историки спорят, какие страны были им охвачены, каких он не коснулся. Но совершенно очевидно, что Священную Римскую империю германской нации этот процесс точно охватил. Мир делился на своих и чужих по конфессиональному принципу.
И на этом фоне нетерпимости, шаткости всего вокруг политические реалии начинают восприниматься особенно обострённо. Что к этим реалиям принадлежало? Во Франции сменилась династия. Вместо Валуа пришли Бурбоны. И король Генрих IV смог создать фундамент для усиления королевской власти во Франции, что повлекло за собой усиление Франции. В это время власть императоров из дома Габсбургов наоборот теряет под собой почву. Внутри империи начинаются открытые конфликты между императором и князьями. Один из таких конфликтов положил начало Тридцатилетней войне.
Что касается культурного развития. К XVII в. французский язык, как и вообще языки романской группы, считался наиболее пригодным для поэзии. Поэтому это был важный импульс для распространения культурного влияния в Европе. Немецкий язык не имел ещё в это время литературных норм и страдал от «французского засилия».
Если подводить какой-то определённый итог этой борьбы между Францией и Германией в XVII в., то наверное можно сделать такой вывод: империя теряет своё политическое значение в Европе, Франция его наоборот приобретает. В империи нет литературных норм немецкого языка, а французский однозначно становится лидером.
И здесь очень важно подчеркнуть, что собственно борьбу между германскими государствами и Францией на самом деле вела только Священная Римская империя. Борьбу можно рассматривать в двух плоскостях. С одной стороны, это борьба политическая, борьба на театрах военных действий Тридцатилетней войны. Здесь Франция – важный противник германской империи. А что касается борьбы культурной, то здесь Священная Римская империя сделала из французов однозначного врага. Но французы к ним подобной ненависти, как мне кажется, не испытывали.
Если мы будем говорить о политических реалиях, то что с империей в этот момент происходит? Традиционно в Европе империя была финальным царством божьим, за которым уже следует пятое царство, т.е. наступает апокалипсис, и мир должен рухнуть. У императоров Священной Римской империи была идея собрать универсальную монархию, т.е. объединить все христианские государства под властью императора. После Реформации идея универсальной монархии рушится. И таким образом империя начинает терять свои политические амбиции на общеевропейском фоне. С другой стороны, с политической точки зрения, происходит подъём (сейчас ещё иногда используют этот термин) абсолютистских государств. В любом случае, это есть некое укрепление власти монархов в этот период в Европе. И получается, что империя, которая веками ощущала себя единственным значимым государством в Европе, в реальности теряет своё значение. А соседние государства, та же Франция, наоборот, усиливаются.
М. Родин: Насколько Франция влияла на другие страны Европы в культурном или экономическом смысле?
А. Лазарева: Про экономику здесь говорить не следует. Потому что всё таки это время немного других процессов. В каждой стране складывается свой внутренний рынок, о едином европейском рынке говорить, наверное, рано.
Но насколько культурное влияние Франции было расхожим в Европе? Здесь надо подчеркнуть, что до XVII в. французы не были культурными лидерами. Очень сильно было влияние Испании. Итальянские государства также не отставали от того, чтобы называться лидерами европейского культурного развития.
В чём проявляется начало культурной гегемонии Франции в Европе, так это в использовании французского костюма. Дело в том, что традиционно в XVI в., может, чуть раньше, в Европе носился испанский образец. Это жёсткий накрахмаленный воротник, костюм в основном в тёмных тонах. Если мы посмотрим на произведения классической живописи XVII в., то мы найдём массу примеров таких костюмов у Веласкеса, Рембрандта. Всё это отголоски ещё испанской культурной традиции.
А в XVII в. на смену этому чопорному платью приходит новая мода, французская. Связанная с новыми тканями, с активным использованием шёлка. И французское платье было более лёгкое и удобное для ношения. Этот импульс стал очень важен для европейского развития
М. Родин: Джинсы своеобразные распространились.
А. Лазарева: Я бы сказала, скорее не джинсы, а какие-нибудь удобные домашние штаны. Потому что этот костюм был очень мягкий. Историки моды это всё время подчёркивают. Он был широкий. Испанский костюм наоборот заключал человека в определённые тиски. Французское платье носить было удобнее.
Через эту моду, которая очень быстро завоевала сердца европейцев, французы действительно начинают делать шаги в сторону культурной гегемонии. И как раз это совпадает с тем, что происходит определённый поворот в поэзии. От поэзии латинской и итальянской начинается переход в поэзию французскую.
М. Родин: Немцы так и говорили: «Они хотят уничтожить нашу нацию». Французам вообще было дело до немцев? Понятно, что им интересны Эльзас и Лотарингия. А с культурной точки зрения?
А. Лазарева: Здесь, когда мы вот так пытаемся развести немцев и французов, обязательно, мне кажется, надо ввести понятие «наследственный враг». Изначально в Европе Нового времени наследственным врагом всего христианского мира считались турки. Но для немцев со времён Тридцатилетней войны наследственным врагом становятся французы. Как пишет один из историков, это был своего рода почётный титул, который не может быть дарован, а лишь навязан долгой, иногда многовековой борьбой.
В реальности с натяжкой такой многовековой борьбой между французами и немцами можно считать франко-габсбургский антагонизм начала XVI в., то есть войны императора Карла V Габсбурга с французским королём Франциском I.
М. Родин: Это за сто с лишним лет до этого.
А. Лазарева: Да. Но тем не менее в основном это были войны, связанные с правом Габсбургов на владение итальянскими землями. Но что характерно: в немецких источниках XVII в. об этой конкретной исторической борьбе речь вообще никогда не шла. Её как бы не существовало. Тем не менее французы превращаются в наследственного врага.
Почему так происходит? Потому что до Тридцатилетней войны немцы непосредственно как правило не сталкивались ни с французами, ни вообще с другими европейцами. Потому что мы же говорим не только про интеллектуалов, а вообще про население. Население жило в городах и деревнях, и по большому счёту никуда за эти границы не выезжало. В Тридцатилетнюю войну немцы сталкиваются с настоящим потоком иностранцев, которые приходят в немецкие земли. Ведь даже периоды Тридцатилетней войны называются по национальному фактору: есть Чешский период, Датский период, Шведский период и Франко-шведский период.
Что такое эти люди? Понимаете, о Новом времени всё время надо говорить оговорками: вот это так, но не совсем. На самом деле первые, с кем немцы встретились, были испанцы. Испанские Габсбурги, родственники австрийских Габсбургов, решили помочь императору бороться с мятежным курфюрстом из Пфальца, и послали достаточно большую армию в немецкие земли. Далее вторглись датчане. Что касается шведов, у нас был Шведский период войны, как я уже сказала, но здесь речь идёт о том, что в шведских армиях было определённое количество немецких наёмников. Но тем не менее в шведах были и те народности, которые входили в орбиту влияния шведской монархии: лапландцы, финны, литовцы. И они тоже приходят в немецкие земли, и немцы с ними сталкиваются. И в заключительном периоде уже южные и юго-западные немецкие земли оказались под французской оккупацией.
И это столкновение с людьми, которые говорят прежде всего не на немецком языке, которых не понимаешь, приводит к определённой переоценке традиционных ценностей.
М. Родин: Плюс это ещё и модные люди, которые внедряют свою одежду, чьи словечки постоянно используются и в военном деле, и в жизни.
А. Лазарева: Совершенно верно. Что касается первых трёх линий вторжения, испанцы, датчане, шведы, здесь всё было более-менее понятно.
М. Родин: Интересно, почему они на них так не реагировали?
А. Лазарева: Я могу объяснить. Здесь всё было более понятно для политиков, интеллектуальной элиты, потому что все эти три волны были движимы традиционными механизмами: религиозными и династическими. Испанцы приходят, как династический помощник. Шведы приходят, как защитники протестантов. А с Францией эта схема рухнула. Получалось, что христианнейший король (так называли себя французские короли), связанный с семьёй Габсбургов династическим союзом (французские королевы были из дома Габсбургов) начинает воевать против императора-католика, поддерживая протестантов. Традиционная схема рухнула. И таким образом теперь не может быть речи о т.н. справедливой войне. Справедливая война ведётся, как правило, из-за династических или религиозных интересов. А здесь этого нет. И немецкая интеллектуальная элита, немецкие публицисты просто запаниковали. Они начинают искать причину. И находят её: Франция, оказывается, всегда, веками ненавидела немцев и всегда, веками пыталась Германию разрушить.
Для сознания раннего Нового времени идея древности, что что-то имеет древние корни, это очень важная идея. Право на существование имеет только то, что развивалось веками. Если нация существует веками, значит это правильная нация. Если империя существует веками, значит она имеет право развиваться дальше. И если вражда имеет корни, то это некая константа. Её нельзя пересилить. Её надо просто принять. И, конечно, с врагами надо бороться.
М. Родин: А что происходило в самом обществе? Вы упомянули, что они не сталкивались с инородцами. Но мне интересно вот что: немцы, казалось бы, связаны со всем миром через Ганзейский союз и торговые города. Мне казалось, они наоборот должны были хорошо знать, что вокруг происходит и у них не должно было быть такого шока. И второе: что у них было с самосознанием? Считали ли они себя единым германским народом?
А. Лазарева: Здесь речь идёт не столько о реальности. Конечно, в реальности мы не можем говорить о том, что немцы сидели в своих маленьких территориальных княжествах и носа не выказывали. Конечно, этого не существовало. Безусловно, знать часто ездила в т.н. образовательные туры, прообраз гран-тура XVIII в., для того, чтобы изучать иностранные языки, ехали к соседям в Италию, во Францию. Даже мы знаем, что в XVII в. о Московии были уже полудостоверные сведения. Т.е., безусловно, немцы знали о существовании внешнего мира и активно с ним общались.
Но в умах каких немцев этот мир становится враждебным в эпоху Тридцатилетней войны? Конечно, в умах интеллектуальной элиты.
М. Родин: Это не дворяне?
А. Лазарева: Это не обязательно дворяне. Мы дворян в данном случае вообще, наверное, не выделяем. Мы говорим про аристократию. Дворяне только в XVII в. начинают набирать силу, как сословная группа, зависящая от монарха. В интеллектуальной элите было много выходцев из просвещённого бюргерства: священники, учителя, такая часть, которая служила при дворах аристократов. Эти интеллектуалы очень остро в годы Тридцатилетней войны отреагировали на это столкновение с внешним миром. Когда в их землю, как они считали, в их Родину, приходят некие новые люди, которые, по идее, не должны быть врагами. Потому что они также христиане. А они, по мнению интеллектуалов, уничтожают их основные ценности.
Если говорить о немецком национальном самосознании, то надо сказать, что Тридцатилетняя война была очень важной вехой для развития немецкого национального самосознания. В немецких землях национальное сознание развивалось всегда скачкообразно. Отправной точкой традиционно считается Реформация, но с каждым новым кризисом (а Тридцатилетняя война безусловно была кризисом для немецких земель) национальное самосознание получало новые черты. И если в Реформацию национальными героями были Лютер или Ульрих фон Гуттен, то в Тридцатилетнюю войну этот круг расширяется. И т.н. будителями нации, т.е. теми людьми, кто генерировал национальную идею, становится немецкая интеллектуальная элита. И вместе с немецкой интеллектуальной элитой на эту мельницу льют воду немецкие публицисты, которые издают большое количество разной печатной продукции, благодаря которой мы можем говорить, что национальная идея действительно получает новые импульсы.
Эти немецкие интеллектуалы, которые воспринимают Тридцатилетнюю войну, как национальную катастрофу, в своих сочинениях (это было огромное количество разных стихов) начинают постоянно упоминать обобщённые местоимения, и выходят на этот уровень обобщения: есть не отдельные княжества, а есть наша Германия. Я позволю себе процитировать одного из корифеев немецкой поэзии Мартина Опица, который с определённой горечью и надеждой писал в это время:
«Нет, нас Всевышний не оставит!
Но как ещё ужасен гнёт,
Какая боль нам сердце давит,
Как наша Родина гниёт!»
Как раз в таких строках мы видим отражение национального самосознания. Всегда спрашивают про численность: сколько же людей создавало национальную идею? Людей таких было немного. Но это нормально для любой национальной идеи. Пионерами всегда выступает интеллектуальная элита. И если по численности – примерно 800-1000 человек осознавали себя немецкой нацией, понимала, что есть Родина немцев, т.е. Германия.
М. Родин: А что они называли Родиной? Потому что у них очень сильно различаются языки от области к области: нет одной нормы литературного языка. У них есть отдельные княжества, которые между собой не очень хорошо ладят. Империя – тоже странное образование, потому что там много инородцев и других языков.
А. Лазарева: В годы Тридцатилетней войны появляется т.н. общенемецкий патриотизм. В чём он отличается от того, что было? Раньше был патриотизм земельный: я из Гессена, значит моя Родина – Гессен. И был общеимперский патриотизм: мы все в империи. Теперь немецкая интеллектуальная элита говорит: есть Германия. Они, конечно, отталкиваются от латинского названия империи. Но что такое Германия? Я даже процитирую: «Германия – это то, где чтут законность и свободу. Германия – это то, где звучит немецкий язык». Вы правильно говорите, что было много диалектов. Но после перевода Лютером Библии начинают складываться нормы литературного языка. Они друг друга понимали. Мы не говорим, опять же, о крестьянах в отдельной области. Мы говорим об интеллектуалах. И у них был уже свой, не совсем единый, но тем не менее идущий по пути к единству немецкий язык.
М. Родин: Давайте поговорим о том, как они начали бороться с французским влиянием. Какие у них были методы?
А. Лазарева: Для того, чтобы избежать влияния, в первую очередь начали использовать публицистику. Начали очень много писать. Я бы здесь могла даже употребить термин: настоящая информационная война, которая начинается в годы Тридцатилетней войны.
Почему этот термин кажется мне здесь уместным? Для начала надо сказать о тех видах печатной продукции, в которых нашли своё отражение немецкие национальные идеи, немецкая тотальная борьба против Франции. В это время уже появляются первые газеты, которые специализировались на сугубо новостной информации. Однако в Германии приоритет принадлежал т.н. иллюстрированным листовкам. Это были односторонние печатные листы. В верхней части листа всегда была картинка-гравюра, очень красивая, сейчас в больших количествах сохранилась в разных музеях, а внизу был текст. Текст, как правило, представлял собой сатирические стихи на злобу дня. Эти иллюстрированные листовки благодаря увеличению тиражей в тысячи раз стали повседневной литературой. До войны – 50-100 экземпляров, в годы войны – 5000, вплоть до 10000. Поэтому в архивах так много их сохранилось. Даже в России эти листовки есть. В каждом немецком архиве уж несколько таких листовок есть.
Благодаря такой повседневной литературе в процесс восприятия национальной идеи, борьбы с французским влиянием включается большая часть общества. Конечно, всегда возникает вопрос о том, а кто же это читал? Ведь мы всегда знаем, что в раннее Новое время процент грамотности не превышал примерно 2%. В Германии такая же ситуация. Не надо думать, что в Германии все грамотные, все читали, покупали. Но благодаря картинке эти листовки активно покупались, использовались, как украшения. Есть специальные исследования на эту тему, что их приклеивали в трактирах, домах как украшения интерьера.
Какие сюжеты в этих листовках отражаются? Это настоящая энциклопедия Тридцатилетней войны, и вообще раннего Нового времени от борьбы с ведьмами до конкретных военных новостей. И, конечно же, в этих листовках отражается образ врага. И здесь были не только французы. Практически все европейские народы оказались для немцев в годы Тридцатилетней войны в категории врагов. Испанцев, например, изображали в виде шпанской мушки. Игра слов с одной стороны. По-немецки это примерно так же звучит. Жуки-нарывники, которые больно кусаются. Или испанцы – это змея. Змея – это персонификация иезуитов, которые пользовались в Испании огромной популярностью. Про испанцев в связи с эти писали: «Они – настоящие коварные убийцы, которые хитрят с помощью своих зверских козней и интриг, обманывают нас, благочестивых христиан. Прикрываются святым именем Христа, предстают в обличии овец, а в сердцах же – настоящие волки. Хотят напиться нашей немецкой крови, которой им всё мало». Это цитата из источников. Англичане представлены в виде алчных и ненасытных, которые с восторгом наживаются на немецком горе. Шведы вообще потеряли человеческие черты: это просто воины апокалипсиса. Конечно, всё это было отражением проблем, с которыми немцы столкнулись в годы Тридцатилетней войны.
М. Родин: А французов как они представляли? Что они им вменяли в вину?
А. Лазарева: Образ француза появляется ближе к концу войны, после 1635 г., когда немецкий ландграф Гессена заключает с Францией союз, и начинается медленное продвижение французов вглубь немецких земель. С этого времени популярным мотивом стали в первую очередь территориальные претензии французов. Я позволю себе ещё одну цитату: «У французов, — пишет анонимный автор, — отличный аппетит. Вначале они съели герцогство Бургундское, теперь – Лотарингию, а ещё разинули пасть на Эльзас». Во многих сочинениях французов уличали в чрезмерной жадности, непостоянстве: «Французам по их природе свойственны жадность, хвастовство и ложь. Они ни в религиозных, ни в светских делах не могут быть постоянными или честными». Французы, по широко распространённому, культивируемому интеллектуалами мнению, несли на себе, ни много ни мало, «печать порока римлян». Было очень популярно рассуждать в то время о том, что Римская империя в древности рухнула из-за порока. И вот на некоторых народах, дескать, этот порок остался. В частности, конечно, в первую очередь он остался на французах. Французы, по широко распространённому мнению, отличались вообще этой порочностью. И один из поэтов пишет, что с приходом французов:
«Из всех разверстых врат
К нам хлынули потоком
Распутство и разврат»
Даже аллегорическую персонификацию Франции, галльского петуха, германские художники всегда выставляли на первый план и утверждали, что вообще петух – порочное животное. Потому что он, дескать, в некоей мифологии связан с культом плодородия, воспроизведения рода.
Таким образом, французы являлись персонификацией европейских пороков. С этой точки зрения немцы начинают себя им противопоставлять. Они пишут: «Мы, немцы, боремся гранатами. А французы – дукатами. Мы – военным искусством. А они – придворными манерами. Мы роем окопы. Они – только пьянствуют. Мы боремся копьями. Они – грязью. Мы – кровью. Они – подкупом. Немецкую искренность нельзя сравнить с французской ложью».
Главным страхом, который высказывала немецкая интеллектуальная элита, был страх потерять свою национальную самобытность, растаять во французской моде. Идёт война, и французская мода в придворном немецком обществе воспринимается интеллектуалами, как пощёчина: «Мы же с ними боремся! Почему кто-то носит французское платье?»
М. Родин: А с чем, собственно, борются? Насколько сильно было влияние в этот период французской моды на немецкое общество?
А. Лазарева: Влияние французской моды берёт своё начало из раннего XVII в. Уже в начале XVII в., в 1610-20-е гг., французская мода набирает обороты. И придворные, которые могут себе это позволить, с удовольствием покупают. Что интересно, эта мода начинает проникать и в более низшие слои: в слои бюргерства и даже в крестьянскую среду. Мы это знаем потому, что у нас сохранились специальные указы правительств разных немецких государств, которые запрещают носить французское и вообще иностранное платье. Это было связано с тем, что не хотели, чтобы деньги уходили за границу. Хотели, чтобы развивалось своё ткачество, и т.д. Эти законы об одежде сохраняются практически повсеместно, и связаны с одной стороны с национальной борьбой, с другой стороны – с экономической борьбой, но с третьей стороны – ещё и с социальными процессами. Это попытка сохранить, законсервировать сословное общество. Авторы говорили, что смотришь на человека, и не понятно, кто перед тобой: простолюдин или дворянин. А должно быть понятно, потому что у нас чёткая сословная структура.
М. Родин: И в немецкой одежде это разграничено. А французское платье плюс-минус одинаковое.
А. Лазарева: Если богатый купец позволял себе купить французское платье, он внешне мог выглядеть не хуже любого придворного, аристократа. Сословное общество начинает размываться. Правительственная верхушка издавала законы об одежде прежде всего для того, чтобы сохранить сословия. А интеллектуальная элита, которая часто была советниками в придворных обществах, делала акцент на то, что это французское. Оно убивает немецкие традиции. Но я хочу сказать, что традиционного немецкого костюма в это время как такового не существовало.
М. Родин: Что же они представляли этим костюмом?
А. Лазарева: Они представляли некую скромность. А теперь вычурный костюм, и нельзя найти немецкую благонравность, богопочитание, тёмный костюм, который показывает положительные качества. А теперь всё легкомысленное, значит, порочное.
М. Родин: А эти баварские костюмчики, которые теперь ассоциируются с немецкой одеждой, появились сильно позже?
А. Лазарева: Да, конечно. Я думаю, это XIX в. Это действительно местный костюм. В каждом немецком регионе есть свои такого плана национальные костюмы. Например, где-то в районе Швабии очень большую популярность имеют огромные шапки с большими красными помпонами. Мы их совершенно не знаем, но они тоже очень колоритные и тоже принадлежат к традиционному немецкому региональному костюму.
М. Родин: Я просто к тому, чтобы мы не представляли тех немцев в таких баварских костюмах.
А. Лазарева: Нет, это был обычный европейский тёмненький костюмчик, которыми изобилуют полотна великих мастеров XVII в.
М. Родин: Но вы сказали, что мода на французскую одежду проникла глубоко в общество, даже до крестьянства. И возник, насколько я понимаю, даже термин, чтобы обозначать это. Как он звучит по-немецки? Потому что по-русски «а-ля модство» звучит отлично.
А. Лазарева: Этот термин когда-то давно в варианте «а-ля модство» перевёл мой коллега Александр Сергеевич Медяков. И мне кажется, что это действительно совершенно прекрасный оттенок, который подчёркивает этот термин. По-немецки это будет «à la mode wiesen». «À la mode» по-французски означает «модный». Во Франции XVII в. этот термин применялся для обозначения самых последних экспериментов в одежде. А в Германии в наследии интеллектуалов он получает отрицательные, презрительные коннотации и начинает ассоциироваться с низкопоклонничеством перед всем иностранным, прежде всего французским. Всё, что было «à la mode» считалось требовавшим осмеяния. Например, в листовках писали: «Юнкеры сами боятся длинного воротника, который, как змеи Медузы, обвивает шею. Репутацию сегодня можно заслужить только подвязками». Или вот ещё один вариант, который высмеивает моду носить пышные длинные волосы: «Не удивительно, что наши чёрные, как копоть, волосы, с косами, похожими на коровьи хвосты, свисают прядями на лоб и уничтожают наш ум».
М. Родин: Это по французской моде?
А. Лазарева: Да. Это по французской моде в немецком изображении. Надо понимать, что реальная французская мода красива, пышна, удобна. А то, как немецкие интеллектуалы увидели это… Вы знаете, есть розовые очки, а бывают, наверное, чёрные очки, через которые всё воспринимается с каким-то ужасом и предубеждением. Немецкие интеллектуалы за этим высмеиванием скрывали свою горечь, которую они чувствовали из-за французского культурного влияния.
Так, например, один из очень известных поэтов первой половины XVII в. Ганс Абшатц с грустью и насмешкой писал:
«Немецкий дух попал под гнёт нововведений.
Мы наряжаемся, мы ходим, пьём, едим,
Фехтуем, странствуем, поём и говорим
На чужеземный лад… Взыскуешь восхвалений?
Так подчинись во всём дурацкой новой моде
Иль будешь высмеян при всём честном народе».
Конечно, эту связь между господством новой моды и каким-то неминуемым упадком немецких княжеств подчёркивал в то время очень популярный сатирик и писатель Иоганн Мошерош. Он был автором одного из ключевых классических плутовских романов XVII в., где открыто высказал, я бы сказала, общее мнение немецкой интеллектуальной элиты насчёт а-ля модства: «А-ля модство меня пугает тем, что отсюда в жажде нового берёт своё начало упадок Германии. То, что хочет быть показушным, обязательно должно быть «à la mode». Разве мы не жалкий народ? А-ля модство ведёт нас только к чужому господству и игу. Это звучит отвратительно, но это правда. И возвращаемся опять к началу: конец немцев берёт своё начало в жажде нового».
Эта повсеместная критика а-ля модства была одним из основных направлений работы патриотически настроенных публицистов немецких княжеств. В борьбе с ним они использовали самые разные варианты злой сатиры. Иногда даже рисковые шуточки, например: «Ева, наша праматерь, своим поведением à la mode, своим желанием новизны, попробовала à la mode кое-что новенькое».
Популярным стало подчёркивание антихристианского характера французского влияния. Немцев сатирически призывали: «Не расставайтесь с пьянством, не расставайтесь с пьянством! Немцы, продолжайте пьянствовать! Только мода, только мода утащит вас к чёрту!»
Связь французского влияния с чертовщиной вела к демонизации, дегуманизации французов. Немецкие авторы употребляли такие яркие термины и образы для того, чтобы подчеркнуть, что с такими французами надо бороться.
М. Родин: Давайте теперь поговорим о языке. Очевидно, что язык – одна из важнейших составляющих культуры, и с этим влиянием они тоже боролись. А в чём оно проявлялось? В современном мире может быть даже в каком-то смысле английский язык разрушает национальные языки, потому что он проникает во все поры. Возникают новые явления, которые придумали и назвали на Западе. Вся компьютерная и интернет-терминология на английском. Насколько сильно там были распространены французские словечки?
А. Лазарева: Мне очень нравятся эти аналогии с сегодняшним обществом. Действительно, в нашу жизнь английский язык проник уже настолько, что иногда даже мы не отдаём себе отчёт, когда употребляем англицизмы.
М. Родин: Точно так же раньше пролезли голландские, потом немецкие, а до этого ещё и польские слова.
А. Лазарева: Пётр много чего хорошего в этом плане сделал. Вот у немцев в XVII в. была очень сложная языковая ситуация. Языком учёного сообщества была латынь. Языком знати в XVII в. становится французский. А где же место немецкому? И вот немецкие поэты на фоне Тридцатилетней войны начинают сетовать на то, что именно с войной к нам попадают французские словечки: «marcher» вместо «шагать», «bataille» вместо «битва».
М. Родин: То есть военная терминология.
А. Лазарева: В первую очередь да.
Немецкие поэты в это время объединяются в специальные организации, которые в историографии называются «языковыми обществами». Эти языковые общества ставят перед собой цель очистить язык от иностранных заимствований. Если не существует эквивалентов – придумать их. Параллель с отечественной поэзией: знаменитый бард Новелла Матвеева в 60-е гг. пела:
«Когда потеряют значение слова и предметы,
На землю, для их обновленья, приходят поэты»
И вот немецкие поэты в годы Тридцатилетней войны шли в эти языковые общества для очищения немецкого языка. По сути это называется «пуристы». Чистота немецкого языка становится важнейшей константой языкового сознания. Что это за чистота? Это чистота на антитезе, на противопоставлении. Есть порочные языки: французский, итальянский. И есть язык Бога: это немецкий язык. Почему язык Бога? Потому что Библия переведена впервые на немецкий язык. Значит, Бог говорит на немецком языке. Другого варианта просто нет. В языковом сознании это было совершенно однозначно.
И среди пуристов, наверное, самую большую известность приобрёл поэт Мартин Опиц. Его считают отцом немецкой поэзии. Потому что он был первым, кто начал сочинять стихи на немецком языке. Он был первым, кто создал специальную поэтику, это такой словарь рифм для изящного стиля. И после него это начинает расти, как грибы. Все начинают создавать поэтики, грамматики, собирают пословицы и поговорки, создают словари. В это время впервые появляются немецко-французские, немецко-латинские словари, где не просто термины переводятся, а термины объясняются.
М. Родин: Как сейчас есть юмористические, условно, словари, которые современный сленг или какие-то английские слова переводят. Типа, «фейл — неудача».
А. Лазарева: Что-то в таком духе.
И вот через идею о чистоте и богоизбранности языка немцы приходят к идее о богоизбранности собственной нации. Они говорят: «Наш язык – самый природный, потому что он от Бога». Мне очень нравится эта цитата, особенно в русском переводе: «Если ручей журчит, то это возможно только на немецком языке. Если гром гремит, то это только в немецком языке хорошо отражается. Если кошка мяукает, то только немецкий может передать природность этого звука». И дальше они пишут: «В самих немецких буквах заключена сила». Таким образом обосновывают место немецкого языка и немецкой нации под Солнцем.
М. Родин: Каковы были итоги этой борьбы? Насколько распространилось это движение, насколько активнее стали использовать в разных сферах немецкий язык, одежду и т.д.?
А. Лазарева: По поводу одежды, к сожалению, никаких хороших подвижек здесь не было. С окончанием Тридцатилетней войны мы наблюдаем ещё несколько витков борьбы с а-ля модством, это будет связано с эпохой войн Людовика XIV, когда он будет бороться против императора Леопольда I Габсбурга. И тогда снова и термин «а-ля модство» войдёт в немецкую публицистику. Будут говорить о существовании некоего «а-ля модского чёрта», который опять хочет покорить Германию. То есть это отражение политических реалий.
А вот что касается языка, последствия далеко идущие. Мне кажется, можно говорить о том, что немецкий литературный язык рождается именно в XVII в. Поэты добились того, чего хотели: они создали основу немецкого литературного языка. И, конечно, можно говорить о том, что в это время рождается немецкая национальная идея. Национальное самосознание рождается немного раньше, но наполнение немецкой национальной идеи безусловно можно связывать с Тридцатилетней войной. Потому что в это время национальная идея приобретает целый комплекс различных констант, которые в дальнейшем будут повторяться из века в век: у просветителей XVIII в., и потом в классическом национализме XIX в., когда уже каждый крестьянин будет ощущать себя немцем.
А пока в немецком национальном дискурсе формируются следующие основные элементы: во-первых, в мире кругом враги, в частности – французы, немцы – это богоизбранный народ, который должен остановить порок, а Германия – это единство, в котором «живут герои, где родилась добродетель, где царит христианский триумф, где проиграли пороки, и где верная рука искоренила зло».
М. Родин: Можем ли мы сказать, что если бы не эта паника немецких интеллектуалов, может быть, сейчас и не было бы немецкого языка, немецкой литературы, философии, и т.д.?
А. Лазарева: Если бы не тогда, то, наверное, в другое время была бы подобная паника. Потому что национальная идея, в принципе, как правило конституируется именно на противостоянии, на отграничении себя от других. А это отграничение всегда подразумевает под собой некую нетерпимость.
Но действительно, Тридцатилетняя война сыграла важную роль для становления немецкой национальной идеи, и, если хотите, дальнейшего немецкого национализма, прежде всего национализма XIX в., не ХХ.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий