Владимир Плунгян в «Родине слонов»

В школе мы все читаем Пушкина, Толстого, Достоевского, язык их сочинений предстаёт перед нами образцом: на таком русском мы должны писать, говорить и думать. Или не должны? Всё-таки, эти писатели жили ещё в XIX веке, за два столетия язык уже успел необратимо… испортиться? А может ли язык испортиться в принципе? И почему ревнители «чистоты» русского языка неизбежно проиграют?

О том, как меняются языки с течением времени рассказывает доктор филологических наук, заведующий сектором типологии Института языкознания РАН Владимир Александрович Плунгян.

Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с доктором филологических наук, заведующим сектором типологии Института языкознания РАН Владимиром Александровичем Плунгяном.

Михаил Родин: Сегодня мы будем говорить о порче языка. Все вокруг звонят гёрлфрендам, подбирают луки под имиджи, депутаты зачастую говорят на фене… Что по этому поводу думает наука?

Владимир Плунгян: Я вас разочарую: язык испортиться не может, хотя то, что с ним происходит, обычным людям часто очень не нравится. Любой язык в любой момент своей истории постоянно меняется. Это его внутреннее важнейшее свойство.

Михаил Родин: Почему языку свойственно изменяться?

Владимир Плунгян: Язык передается от одного поколения к другому. Всякая информация передается с искажениями. Каждое поколение адаптирует его к себе. Звуки, слова, конструкции, значения – буквально всё, что в языке есть, не неизменно.

Для того, чтобы язык изменился так сильно, чтобы перестали понимать тексты на этом языке, в среднем нужно порядка трёхсот-четырехсот лет. Часто язык меняется быстрее под влиянием внешних обстоятельств. Иногда – медленнее. Есть примеры языков, которые почти застыли. Они движутся, но гораздо медленнее, чем в среднем.

Хотя современный русский язык, условно, начинается с петровской эпохи, неспециалисту петровские документы очень непросто прочесть. Переписка Ивана Грозного с Курбским или «Хожение за три моря» Афанасия Никитина нам непонятны даже в современных изданиях, где текст уже адаптирован. В рукописях еще сложнее, учитывая проблемы орфографии, записи. Чтобы читать эти документы, нужно долго учиться. А с момента их написания прошло лет пятьсот.

Михаил Родин: Но есть пример латыни. Если взять Марка Порция Катона (III век до н.э.) и Боэция, которого называют «последним римлянином», то кажется, что у них один и тот же язык.

Владимир Плунгян: Это литературный язык, который для того и возникает, чтобы изменение языка затормозить. Потому что в обществе оно оценивается отрицательно: мы не понимаем детей, внуков, исчезают связи между поколениями. Поэтому письменный язык, его нормы призваны этот процесс затормозить, сохранить возможность общения.

Боэций сознательно старался имитировать язык латыни периода расцвета. Как он сам говорил в быту – мы не знаем. Но как говорили римские солдаты, низовой слой, мы немного знаем благодаря цитатам в документах, надписям. И знаем, что латинский язык сильно эволюционировал. Не зря романские языки, которые возникли на основе поздней латыни, дают во многом другую картину.

Михаил Родин: Что изменилось в латинском языке за эти 700-800 лет?

Владимир Плунгян: Прежде всего он потерял очень большую часть своей грамматики: сложные склонения, многие падежи. Сильно упростился глагол. Изменилось произношение – появились новые звуки, исчезли старые, слова стали в целом короче. Древний римлянин ничего не понял бы, окажись он на улицах Мадрида или Парижа. И даже в Италии ему было бы не очень комфортно, хотя итальянский отошел чуть меньше.

Лексика изменилась. Например слово «голова» во многих романских языках восходит к латинскому «testa», в частности, французское «tête». «Testa» в латинском языке означало «черепок». Это низовое, жаргонное слово. Голову можно назвать черепком, это и в русских сленговых разновидностях встречается. Но это слово победило и оказалось основным.

Михаил Родин: А за счет чего возникают изменения в звуках? Как, например, римская «к» превратилась в итальянскую «ч»?

Владимир Плунгян: Звуки изменяются постоянно. Тут лень человеческая является важным движущим стимулом. «К» изменяется в «ч» обычно перед «и» и «э». «Чи» удобнее, чем «ки», потому что чуть меньше усилия мы прилагаем. Или между двумя гласными легче произнести звонкий согласный, чем глухой. Произнести «ада» легче, чем «ата» – меньше мышечных усилий. Человек всё время старается что-то упростить.

Михаил Родин: Благодаря лени «Кесар» превратился в «Чезаре» и в «Цезаря».

Владимир Плунгян: Да, современные итальянцы произносят это имя как «Чезаре», римляне, видимо, произносили «Кайсер». Немецкое «Кайзер» – это древнее германское заимствование. В немецком «с» превратилось в «з» исторически сравнительно недавно. В греческом «Кайсер» превратился в «Кесарь», «Кесарь» в славянском превратился в «Цезарь». Славяне тоже не любили произносить «к» перед такими гласными, как «е», «и», и в разных условиях возникала «ц» или «ч». Эта так называемая славянская палатализация происходила больше тысячи лет назад.

Древнеславянская форма – «Цесарь», откуда позже возникло «царь». «Цезарь» – искусственная форма, которая возникла в гимназиях, восходит к немецкой традиции. У итальянцев «к» превратилось в «ч». Латинское «кентум» – «сто», – по-итальянски «ченто», и много других. На территории Франции сейчас это «с». «Сезар», говорят французы, «сон» – «сто». Другие романские языки дают другие варианты.

Михаил Родин: А как происходит возникновение слов в языке?

Владимир Плунгян: Новые слова могут заимствоваться. Внутри языка слова собираются из того, что в языке уже есть, добавляются суффиксы, приставки. Иногда пользуются образцами в других языках. В каждом языке есть запас морфем, как говорят лингвисты, строительного материала, из которого мы можем очень много всего построить.
Кроме того, слово может изменить значение. Это как раз характерно для сленга, жаргона – низовых разновидностей языка, которые указывают нам его будущее. Слова сдвигают значение. Вспомните современный русский: «грузить», «напрягать». Это новые слова. Нам это может не нравиться, потому что мы привыкли к значениям, встречаемым в классических текстах.

Михаил Родин: А можете привести примеры именно придуманных новых слов в русском языке?

Владимир Плунгян: Так не бывает, чтобы человек взял и придумал совсем из ничего. Язык опирается на существующее. Мы можем или изменить значение, или построить из суффиксов и корней что-то новое, или заимствовать. Есть единичные случаи. Например, слово «газ» придумано химиками. Но оно одно такое, может быть.

Михаил Родин: А как происходит разделение языков? Был славянский язык, который разделился на русский, белорусский, украинский.

Владимир Плунгян: Язык меняется, но если он един, если народ живет на компактной территории, то эти изменения остаются всеобщими. А если народ разделился на несколько частей, изменения в каждой части пойдут по своему, будут быстро накапливаться. И в конце концов только специалисты могут определить родство.

Славяне когда-то, видимо, были единым народом на достаточно компактной территории. Но когда заняли огромную область Центральной и Восточной Европы, естественно, что развитие пошло в разных направлениях. И потомки римлян рассредоточены на огромной территории. Так постепенно через несколько столетий образуются разные языки.

Когда мы говорим о родстве языков, определить, что язык восходит к общему предку можно и нужно по так называемой базовой лексике, основному языковому фонду, который обычно не заимствуется. Это такие слова, как «брат», «отец», «три», «четыре», «идти». Они могут тоже заимствоваться, но есть целая наука о том, как отличить заимствованное от исконного слова. Это очень нелегкая задача. Дилетанты часто думают, что можно посмотреть на слова, увидеть, что они похожи и сразу делать выводы о родстве – глубокое заблуждение.

Михаил Родин: Варварская латынь, которая потом разделилась и стала романскими языками, изначально в разных регионах уже была разной?

Владимир Плунгян: Конечно. Даже в Италии господство Рима распространялось очень постепенно. Там были близкородственные латинскому языки – у самнитов, осков, умбров, которые были поглощены и что-то дали. Были и совершенно неродственные – этруски, например; были кельты на севере Италии, которые отдалённо родственны римлянам.

Этот процесс начался очень давно, а когда латинский язык распространился по всему Средиземноморью, естественно, вклад был сильный. В современных романских языках, особенно во французском, много германизмов. Слово «война» – это германизм. Французское «guerre», испанское и итальянское «guerra» родственны английскому «war». Корень «war» – германский. Не случайно потомки римлян говорили про войну на языке варваров.

Не надо думать, что на всей территории Римской империи латынь безоговорочно победила. В современной Германии город Кёльн – это Колония Агриппина. На территории Британии тоже были римские гарнизоны. Но вот там латынь не удержалась.

Михаил Родин: Поговорим о заимствованиях. Многих они просто бесят. Нормально ли это?

Владимир Плунгян: Что именно нормально? Заимствования или возмущение заимствованиями? Нормально и то, и другое. Без заимствования ни один язык в мире не существует.

Более того, языки, которые мы хотели бы считать мощными, развитыми, влиятельными заимствуют очень много. Самый известный пример – английский. Может быть, ни один язык не заимствовал в таких количествах.

Англосаксы подвергались разным завоеваниям. Исторически первое крупное вторжение было от скандинавов – норвежцев, датчан. И первая мощная волна заимствований произошла из скандинавских языков. Например, слово «she» – местоимение женского рода – является заимствованием.

Англосаксы – носители германских языков – пришли с континента. О коренном населении Британских островов известно меньше. Были кельты, пикты. Кельты – это уэльсцы, у них валлийский язык. И шотландцы.

Михаил Родин: А что англосаксонский язык, который затем стал английским, заимствовал из кельтского?

Владимир Плунгян: Не много. Если посмотреть на сложную английскую систему времен, tenses, она не похожа на, скажем, немецкую. Многие считают, что это кельтский субстрат. А вот заимствований слов из кельтского нет.

И огромная, мощная волна – это нормандское завоевание. Эти люди пришли из Франции и говорили на старофранцузском языке. Французская знать навязала свой язык населению Британских островов. И английский уцелел потому, что слишком мало было нормандцев и слишком много коренного населения. Но тем не менее английский не просто выжил, а стал очень мощным, гибким, богатым в словарном отношении языком.

Михаил Родин: А немцы у кого, когда и в какие периоды заимствовали?

Владимир Плунгян: В немецком заимствований меньше по сравнению с английским. Но там огромное количество французских заимствований.

Заимствования берутся из престижного языка. Они являются результатом культурного, технического, цивилизационного превосходства, как это ни неприятно признавать. В обратную сторону обычно идут только экзотизмы: названия блюд, одежды, животных. А мощный поток технической, промышленной, торговой, философской, абстрактной лексики всегда происходит из той культуры, которая лучше эти понятия разработала.

Было время, когда Франция являлась интеллектуальным лидером Европы. На территории Германии и России образованные люди говорили по-французски.

Римская аристократия считала нужным и правильным думать, писать, говорить по-гречески. Это считалось признаком образованности. Когда Юлия Цезаря убили, он последние свои слова «И ты, дитя?», обращаясь к Бруту, произнес по-гречески: «Και σύ, τέκνον». Римские историки прямо по-гречески и цитируют. Видно, насколько глубоко греческий язык был ему близок. Фактически, в Риме было двуязычие.

Арабский язык такую же роль играл в мусульманских странах, персидский в определенных регионах.

На Древнем Востоке, в Междуречье уже давно не было ни шумерского государства, ни, может быть, самих шумеров. А правители этих мест продолжали использовать шумерский язык в качестве письменного языка. Постепенно шумерский сменился аккадским, который тоже перестал быть разговорным.

Это очень характерная тенденция для древних цивилизаций – консерватизм письменного языка. Именно для того, чтобы разные поколения, разные нации друг друга понимали. Никому не принадлежащий, не изменяющийся, консервативный письменный язык – это в каком-то смысле очень удобно.

Михаил Родин: Есть заимствования, которые не касаются технологических, политических, никаких общественных инноваций. Например, слово «кураж». Почему оно заимствовалось?

Владимир Плунгян: Это французское заимствование. Причем не только в русском: в чешском, польском. И всюду оно изменило своё значение. По-французски «courage» – это смелость, храбрость. В русском оно имеет осуждающую коннотацию. «Куражиться» – проявлять «ненужную лихость». Никакого намёка во французском языке на это нет. Это очень характерно: многие отрицательные понятия образуются с помощью заимствования: «вот как у них».

Бывают кальки, механические заимствования. Калька – это даже не заимствование, это перевод. К примеру, слово «землемер» – калька с греческого «геометр».

Они может быть даже не очень хороши с точки зрения русского языка. Например, «выглядеть» – это калька с немецкого «aussehen». Оно нарушает все законы русского словообразования. Но возник не очень уклюжий перевод с немецкого. Приставка такая же, как у немецкого «aus» и глагол «sehen» – «глядеть» – и получилось значение «иметь какой-то вид».

Слово «влияние». Карамзинская калька. Карамзин очень много калек ввёл. Приставка «в-«, глагол «лить». «Influence» английское, которое к латинскому восходит.

Михаил Родин: Мне кажется, что заимствования дают новый оттенок. Есть слово «щёлкать», и в принципе не нужно слово «кликать». Но кликаем мы мышкой, а щёлкаем пальцами, и это обогащает язык.

Владимир Плунгян: Не все отдают себе отчет, что просто так язык никогда ничего заимствовать не будет. Казалось бы, слово лишнее, но значит есть какая-то ниша, есть потребность.

Заимствование зря не возникнет и, главное, не закрепится. Язык его отторгнет, если оно будет лишним. Вот зачем русскому языку заимствовать междометие «вау» из английского языка? А это такой культурный код. Мы видим себя другими, когда говорим «окей», «вау». Более продвинутыми, интернациональными.

Михаил Родин: А насколько чётко работает закон про поднимание низкой лексики в нормальный литературный язык? То есть, если мы сейчас в тюрьму придем, мы услышим русский язык XXII века?

Владимир Плунгян: Язык – очень сложная система. И предсказать, по какому пути он пойдет, не сможет никто. Ну а вообще, во многом – да. Потому что эти слои общества наиболее свободны от давления нормы. И то, что мы в них видим – это, конечно, прообраз языка будущего. Там язык ничем не стеснен, эволюционирует, как хочет. Поэтому лингвисты изучают эту лексику очень внимательно.

Михаил Родин: Одной из причин, почему я решил сделать эту программу, стала очередная попытка наших депутатов нормировать язык и пытаться противостоять изменениям и заимствованиям.

Владимир Плунгян: Это почти невозможно. Как правило, такие попытки успехом не венчались. Если соотнести усилия, которые на это тратились и полученный результат, то соотношение получается разочаровывающим.

Франция любила следить за языком. Интересно, что французская революция, которая, казалось бы, принесла свободу, равенство и братство во все сферы жизни, в области языка была необычайно тоталитарна. Якобинцы во главе с Робеспьером запретили малейшие отклонения от тогдашнего стандарта. И стали преследовать языки национальных меньшинств. С диалектами очень боролись. Конечно, многое удалось задавить. В современной Франции сельские диалекты играют далеко не такую роль, как, скажем, в Германии, Италии и даже в Британии. Но тем не менее, попытка бороться с заимствованиями практически ни к чему не привела.

Михаил Родин: Владимир Александрович, что делать грамотному, интеллигентному человеку, зная это всё? Как пользоваться языком с заимствованиями и низкой лексикой?

Владимир Плунгян: Вести себя хладнокровнее. Ничего страшного с языком не происходит. Лучше больше знать. Чем больше человек знает – тем он терпимее. Грамотный человек владеет репертуаром и знает, где, когда, что уместно. Но не борется ни с чем.