Что такое «Антарктическая Франция»? Почему французам не удалось закрепиться в Бразилии? И почему их «эфемерная колонизация» Южной Америки несколько столетий оказывала такое сильное влияние на европейские представления об этой части света?
Увлекательную историю не/удачной попытки колонизации Бразилии французами рассказывает кандидат исторических наук, доктор университета Париж-Сорбонна, старший научный сотрудник Института всеобщей истории РАН Ольга Владимировна Окунева.
Таймкоды:
00:00 Начало
01:20 Как французы оказались в Бразилии?
06:42 Как французская колонизация Бразилии повлияла на интеллектуальную культуру Европы?
09:39 Забытая история Руси
10:50 Почему французы не смогли закрепиться в Бразилии?
18:42 Выгода колониализма
21:32 Источники по истории французской колонизации Бразилии
26:21 Сроки существования французских колоний в Бразилии
29:53 Информационный след французского присутствия в Бразилии
34:13 «Сломанный телефон» французских писателей
38:04 Мудрый вождь Куониамбек
42:59 Так Теве или Лери?
46:00 Франция и Бразилия до наших дней
Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с кандидатом исторических наук, доктором Университета Париж-Сорбонна, старшим научным сотрудником Института всеобщей истории РАН Ольгой Владимировной Окуневой.
Михаил Родин: Сегодня мы будем говорить о том, к чему как нельзя лучше подходит моя обычная подводка про «очевидное для ученых» – об «эфемерной колонизации». Мне очень понравился этот термин: тут речь идет о присутствии французов в Бразилии. Нам все время кажется, что в Южной Америке были только испанцы и португальцы, но не все так просто: были там и французские колонии. Давайте начнем с того, что попытаемся понять – действительно ли в Бразилии были французы, и, если да, что они там делали?
Ольга Окунева: Это очень интересный вопрос, мало изученный, при том, что он составляет целую страницу национальной истории и Франции, и Бразилии. Но не всегда вообще факт присутствия французов в Бразилии был так уж известен, потому что Бразилия оставалась всегда в тени конкисты, истории Великих географических открытий, и того освоения новых территорий и осмысления новых реалий, которые обычно связываются с именами испанских и португальских конкистадоров, завоевателей, колонизаторов. Тем не менее, с начала XVI века французы отправляются в Бразилию, пускай пока частным образом. Затем к середине века их торговля и взаимоотношения с бразильскими индейцами по вывозу ценных природных материалов и богатств, которые пользовались большим спросом в Европе, достигают такого размаха, что встает вопрос – не создать ли постоянное поселение, колонию. Возникает такая колония в середине века, в 1555 году, и держится целых пять лет. Целых пять лет или всего лишь пять лет – об этом тоже можно долго говорить.
Михаил Родин: Причем и возникла она в интересном месте.
Ольга Окунева: Да, она возникла в замечательном месте. Говоря об этой французской колонии под названием «Антарктическая Франция», мы имеем в виду то, что сейчас называется «прекрасным городом» Рио-де-Жанейро, который в бразильском варианте (не скажу – мифологии, но, скорее, в понимании) – это «прекрасный город», Cidade maravillosa (порт.). Этот «прекрасный город» возник, потому что когда-то, в 1555 году, на маленький островок в бухте Гуанабара (этот островок сейчас присоединен дамбой к поверхности берега, но тогда он был просто маленьким островком) высадилась команда вице-адмирала, капитана Николя Дюрана де Виллеганьона, и основала там колонию под названием «Антарктическая Франция».
Михаил Родин: Очень красивое название.
Ольга Окунева: Это прекрасное название, связанное с тем, что дело происходило в Южном полушарии. Поскольку Южное полушарие – антарктическое, в противоположность Северному – арктическому, то, когда поэты писали оды и говорили о предприятии Виллеганьона, они иногда противопоставляли Францию «антарктическую» Франции «арктической», то есть Франции-метрополии.
Колония эта продержалась недолго: поскольку португальцы были очень озабочены появлением постоянного анклава на своей территории, они стянули все свои силы и разбили эту колонию. Но, тем не менее, до 60-х годов сохранялось французское присутствие и опасность того, что французы вернутся на этот участок побережья. После этого французы начали отступать вверх по побережью, все севернее и севернее. Они прошли район Параиба. В 1580-х годах португальцы пытались установить там более четкое и более размеренное владение этими огромными пустынными территориями, а французы пользовались возникающими там лакунами. Они устанавливали отношения с индейцами, торговали, приплывали на больших кораблях, грузили их и отправляли обратно в Европу.
Португальцы смотрели на все это с неодобрением, и начали продвигаться вперед, чтобы положить конец этой торговле французов с индейцами. Они поднимались вверх, и в результате к началу XVII века получилось так, что французы оказались на территории, совсем не контролируемой ни португальцами, ни испанцами. Это зона преддверия Амазонии, называемая Мараньян. Территория эта оспаривалась между двумя державами, и как там проходила граница – не совсем понятно, потому что претензии шли и с одной, и с другой стороны. Сначала эта территория принадлежала Португалии: она была разделена португальским королем Жуаном III на капитании. Но там не удалось устроить регулярной колонии или капитанства. Место это было пустынное, туда пришли французы и основали там вторую колонию, под названием уже не «антарктическая», а «равноденственная» Франция. Почему «равноденственная»? Потому что рядом экватор. Все очень романтично. Эта колония продержалась еще меньше первой, которая «простояла» пять лет – всего три года. Но благодаря тому, что там были путешественники и колонизаторы, которые оставили очень интересные записки и полноценные книги о том, как они там оказались, что они там делали, как индейцы воспринимали их появление, как они выстраивали с ними отношения, «Равноденственная Франция» продержалась в умах намного дольше, чем те несчастные три года физического существования, которые были ей отведены.
Михаил Родин: Насколько я понимаю, эта «эфемерная колонизация» Францией Бразилии очень сильно повлияла на интеллектуальную жизнь в Европе: казалось, что все это происходило дольше, и вообще там большую часть информации об Америке получали от французских авторов.
Ольга Окунева: Это очень интересная и серьезная тема, мало изученная. Споры об источниках, трансляции, циркуляции информации в XVI веке – это увлекательнейший сюжет. Количество источников и вообще фактов, на которые нужно посмотреть под другим углом и переосмыслить их, огромно. Двум французским колониям посчастливилось иметь в своем составе колонистов, владеющих пером, которые оставили очень разные по своей природе заметки, письма, обзоры и несколько книг, благодаря которым мы можем говорить о том, как трансформировалось восприятие «французской Бразилии»; как реалии, которые увидели сами путешественники, побывавшие там лично, менялись теми, кто не двигался с места, как они это поняли, и как поняли это уже их читатели, которые нигде не были. Далее это все менялось, и мы получили какие-то интересные концепты, в основе которых лежит непосредственный контакт одного человека с другим; благодаря тому, что это все задокументировано, мы можем восстановить эти причудливые движения информации из произведения в произведение; из карты в отчет о путешествии, оттуда в карту другого картографа, например, голландского; из иллюстрации книги на гравюру, которая распространялась среди придворной знати, и среди изящных фигур и мифологических героев вдруг возникали индейцы, которые бьют (тоже очень изящно, но все же бьют) друг друга специальными деревянными палицами, которые облачены в особые украшения из перьев…
Все это никак не подписывается, но при этом известно, что это именно наряд бразильских индейцев. Почему он стал известен? Когда-то космограф при дворе последних Валуа Андре Теве (André Thevet) побывал в Бразилии – всего на несколько недель. И в течение примерно тридцати лет он возвращался к этой теме, каждый раз немного преувеличивая и «удлиняя истину», как говорил Монтень – Монтень, который обрушился на Теве в главе «О каннибалах» в своем сочинении «Опыты». Таким образом получалось, что контакт был, было присутствие, а представление об этом присутствии действительно выходило за рамки небольших повседневных контактов, и представлялось намного более значимым и в XVI веке, и в XVII веке, и даже сейчас.
Михаил Родин: А почему колонизация все-таки была «эфемерной»? Почему французы не смогли там закрепиться и почему проиграли?
Ольга Окунева: Здесь есть несколько объяснений, и вопрос этот до сих пор не закрыт. Давались одни объяснения, на смену им приходили другие, и, конечно же, вопрос, почему удалось одним и не удалось другим, интересовал и современников, и младших современников – тех, кто отправлялся в Бразилию уже в конце XVI века – начале XVII века. Французы оставались на низовом уровне сотрудничества с индейцами, то есть на уровне меновой торговли, когда привозились европейские товары и выменивались на красное дерево, на красители естественного происхождения, которых не было в Европе, на редких животных, птиц, перья, шкуры, на драгоценные или считавшиеся таковыми камни… на такого рода этнографические предметы, которые нам кажутся диковинками, представляющими научный интерес – а тогда такие диковинки просто вызывали любопытство. Так вот, французы оставались на этом уровне часто усилиями именно частных лиц, а не государственных предприятий или инициатив – ничего этого не было. Максимум, что могла сделать французская монархия – не мешать.
Михаил Родин: Испанская конкиста развивалась примерно так же.
Ольга Окунева: Она получила большой импульс за счет того, что на поиски чинов, денег отправлялись обедневшие сыновья знатных родов, которым не нашлось места на родине. Но во Франции руки не могли быть настолько развязаны, как у испанцев, потому что существовало разделение сфер влияния между Испанией и Португалией, и, хотя по преданию французский король Франциск I воскликнул: «Покажите мне завещание Адама о том, что мои подданные должны сидеть дома, в то время как подданные других стран отправляются за море»…
Михаил Родин: Насколько я помню, к этому разделу мира приложил руку Ватикан.
Ольга Окунева: Конечно. Это был Тордесильясский договор, который на 500 лет определил судьбу континента. Нужно еще представлять себе, в какой глуши находился этот Тордесильяс, где был заключен договор, и та причина, по которой он был заключен. Причиной была одна из многочисленных войн Испании и Португалии, которой нужно было положить конец, и мир, который нужно было сделать более прочным. Поэтому было подписано это соглашение, и была установлена некая условная точка, непонятно где, которая потом отодвинулась еще и еще. Никто еще не знал, что за пределами этой точки простирается огромный континент. И этот договор определил судьбу континента, скрывавшегося за этими 370 лигами к западу от Канарских островов.
Поскольку существовало разделение этих сфер влияния, Испания и Португалия ревностно следили за тем, чтобы в эти сферы влияния не вторгались другие государства. Французы, конечно, не могли действовать там так свободно, как испанцы, и поэтому ограничивались частными контактами. Иногда эти частные контакты приобретали такую интенсивность, что можно было думать уже о переводе их на более постоянную основу.
После того, как к этой постоянной основе возникал импульс, создавалась колония, и колонию нужно было поддерживать. Речь идет о маленьких поселениях на очень далеких берегах, совершенно непонятных. И, хотя французы похвалялись тем, что они хорошо знают, как живут их друзья-индейцы, но одно дело – пересечь океан на большом корабле и оставаться в течение, например, месяца, пожить там, посмотреть, как индейцы нагружают красным деревом корабли, дать им какие-нибудь топоры и безделушки, и дальше отплыть обратно, а другое дело – там жить, столкнуться с тем, что ведение хозяйства там совершенно другое, что там не растут привычные европейцам культуры, например, пшеница и виноград. Это вопрос, на самом деле, не праздный, потому что речь не только о пищевых привычках, но и о некоторых фундаментальных вещах, которые нам не сразу приходят в голову, что нужно причащаться пшеничным хлебом и виноградным вином. Что делать людям, которые живут в стране, где нет пшеницы и нет винограда? Это была огромнейшая проблема, которую в результате удалось решить обходными, окольными путями.
Тем не менее, это показывает, что сам факт пребывания на территории далекой страны это не так просто, как нам кажется: приплыли, основали колонию, привлекли одних, отбились от других, и все пошло как по маслу. Нет, там вставали вопросы совершенно иного качества. После того, как истекал первоначальный импульс существования колонии, которой нужны были новые ресурсы, корабли, подкрепления, возникла необходимость ее расширения – если вы хотите, чтобы что-то сохранялось, нужно это развивать, потому что стоять на месте оно не может. Этого привлечения ресурсов уже не получалось, потому что тут возникали другие интересы у французских монархов, которые были поглощены в первую очередь тем, что происходило в Старом Свете, а не тем, что происходило в Новом. И получалось, что они возвращались на уровень контактов с индейцами. Французские торговцы как раз очень хорошо представляли свой интерес, они продолжали торговать и отступать на северные территории. После чего, если возникало благоприятное время для того, чтобы сделать заявление в духе «Франция может сделать не хуже, чем Португалия и Испания», монархам напоминали об этом. Например, Генрих IV вдохновился этим и начал продвигать идею второй колонии – той самой «Равноденственной Франции». Потом его убили, и идея потеряла самого главного защитника, и в дальнейшем тем, кто продолжал продвигать эту идею, пришлось столкнуться с противодействием двора, потому что это было не так актуально. Постоянно были эти «волны» – «приливы» и «отливы», постоянно было что продвигать, но не было возможности; именно поэтому в Бразилии колонизация оказалась «эфемерной», но не оказалась она «эфемерной», например, в Канаде, в Гвиане (правда, это уже более поздний период, XVII век). Иногда говорят, что те, кто занимался колонизацией Канады и затем Гвианы, изучали опыт своих предшественников. Есть сведения о том, что Самюэль де Шамплен (Samuel de Champlain) сначала был чуть ли не переводчиком в Руане, имел отношение к переводам с португальского, знал о существовании французской колонии в Бразилии, и думал о том, чтобы перенять какие-то моменты, или думал о том, чтобы их перенять, или, по крайней мере, ставил перед собой этот вопрос.
В любом случае, уже в начале XVII века, когда стало понятно, что испанцы и португальцы необычайно успешны в своих колониях, извлекают из них большую прибыль (испанцы – из драгоценных металлов, португальцы – из начавшегося тогда выращивания сахарного тростника и получения сахара, который тогда пользовался огромным спросом в Европе), французы ставили перед собой вопрос, чем же они хуже этих наций, и решали, что они не хуже, что они тоже упорные и не изнеженные. Но получилось то, что получилось: сейчас мы знаем о конечном результате – все-таки не получилось такого же успеха. И под этот результат мы можем подогнать большое количество удобных, логичных и все объясняющих теорий; но в тот момент, когда все это решалось, все было абсолютно неоднозначно и не так очевидно, как нам кажется с высоты нашего XXI века. Тогда все было возможно.
Михаил Родин: Насколько я помню, в XVIII веке все равно была построена эта трансатлантическая торговля – «треугольник», который приносил много доходов французам, которые закупали товары у себя, везли в Африку, там продавали, брали рабов, везли в Северную Америку, а оттуда возвращались с редкими товарами.
Ольга Окунева: Совершенно верно. Даже есть некоторые (отрывочные и не очень хорошо собранные в единый массив) интересные данные о том, что эта «треугольная торговля» существовала уже в XVI веке, и, например, в 30–40-е гг. XVI века приморские провинции Франции, такие, как Нормандия (в большей степени) и Бретань (в меньшей степени), снаряжали корабли, которые отправлялись в Бразилию и Гвинею. Конечно, это были не такие большие корабли, и работорговлей в XVI веке французы не занимались – это дело уже более позднее. И, например, такой замечательный приморский город Бордо расцвел, преобразился и украсился благодаря тому, что доходы получали те, кто занимался работорговлей.
Михаил Родин: Это доказывает, что французы в принципе умеют заниматься межконтинентальной торговлей и получать прибыль из колоний. В этом сомневаться не приходится. Но с Бразилией как-то не задалось. Давайте тогда поговорим об «эфемерности» этой колонизации: что там были за писатели, почему они так раздули эту историю, почему в конце XVI – начале XVII века это было так известно?
Ольга Окунева: Существовали некоторые писатели, которые занимались своим ремеслом в приближенном к нашему пониманию смысле, хотя, конечно, они преследовали немножко другие цели, чем современные писатели. Существовали также письменные источники, дошедшие до наших дней: они представляли собой деловые переписки – это бумаги тех купцов, которые снаряжали корабли, и тех, кто ссужал им деньги на то, чтобы они могли отправиться в Бразилию. Это документы более делового характера, но, тем не менее, и в них содержатся соображения о том, что такое Бразилия, о том, что собой представляют индейцы, которым принадлежит эта территория, чего от них ждать, что им можно предложить для того, чтобы поддерживать с ними хорошие отношения. Когда путешественники отправлялись в Бразилию на более постоянное поселение, те из них, кто считал себя людьми образованными, конечно, хотели рассказать о том, что они видели, ссылаясь частично на авторитеты древности, частично на свой опыт, потому что и то, и другое является тем, что оправдывает совершенно фантастические вещи, которые они рассказывают.
Среди тех, кто писал об «Антарктической Франции», были два человека – католик и космограф Андре Теве, которого мы уже упоминали, и протестант (это важно) Жан де Лери (Jean de Léry). Так получилось, что не только конфессиональное их различие и не только их идеологические разногласия, но и разные представления о том, что есть прекрасное и как нужно писать о том, что они увидели нового, повлияли на то, что они оставили принципиально разные записи, хотя побывали в одном и том же месте с разницей примерно в год. Возможно, здесь имели место и разные личностные качества авторов. Конечно, принципиальная разница описаний была не в том, что в одном значилось, что индейцы ходят на головах, а в другом – что они ходят на ногах, нет; а в том, как они представили всю совокупность новых знаний, что им представились.Один ссылался на Плиния Старшего и Аристотеля, которые по определенным причинам не могли знать ничего об Америке, но ему нужно было увязать каким-то образом то, что говорили древние, с тем, что открылось сейчас. Этим автором был Андре Теве, который любил нашпиговать свои записи отсылками к древностям, мифам, к тому, что он знает и читал сам. Второй автор, Жан де Лери, напротив, категорически отвергал ссылку на авторитеты и, немного кокетничая и красуясь, говорил, что он будет писать только о том, что знает лично, и ни одной запятой больше. Тем не менее, на протяжении всех пяти переизданий своей книги (до конца XVI века) он все-таки допускал некоторую ссылку на тех авторов, которые писали так же, как и он. Здесь отказ от следования авторитетам тоже был немного авторской «игрой».
Противопоставление этих двух авторов, которые так по-разному писали об одном и том же – это богатейшая пища для историков литературы, у которых в 80-х гг. была излюбленная тема: сравнить, что пишут Теве и де Лери.
Михаил Родин: Насколько я помню, Теве, как католик, обвинял протестантов в том, что все развалилось из-за них.
Ольга Окунева: Да, и после этого протестанты единым фронтом затоптали одного несчастного Теве, который, конечно, давал повод к некоторым насмешкам, который любил что-то придумать совершенно фантастическое, приписать себе многие заслуги (даже в тех случаях, когда это можно разоблачить). Так получилось, что противник Теве, де Лери, был не просто протестантом – он вписался в ту общую формирующуюся протестанскую литературу, которая уже тогда рассматривала Новый Свет как возможное убежище. И тот, кто отрицал возможность такого убежища и всячески критиковал протестантов, становится их врагом. Поэтому, конечно, весь фронт протестантов обрушился на одного Теве.
Михаил Родин: В общей сложности восемь лет присутствовали французы в Бразилии?
Ольга Окунева: Если брать время существования двух колоний (пять лет и три года), то да, однако между ними пролегают пятьдесят лет «пунктирного» присутствия французов, и там его наберется немало. «Пунктирным» присутствие французов можно назвать по той причине, что они отступали по северному побережью по мере натиска португальцев, но те торговые фактуры, которые у них существовали, они отдавали с трудом, иногда обороняя их силой оружия. Отдавали с трудом, потому что налаженная с индейцами торговля была достаточно выгодной, и, в отличие от других европейцев, тех же самых португальцев, например, у которых был выбор, получать ли богатства из Ост-Индии или из Вест-Индии (португальской Индии или португальской Америки; иногда получалось, что первый вариант выгоднее), у французов такого выбора не было. Они получали богатства скромно, тихо и мирно из одного источника, а именно из Бразилии, поэтому отступать им, конечно, не хотелось. Португальцы вели против них экономическую войну. Это «пунктирное» присутствие, которое то появляется, то затихает, можно «выловить» по донесениям, например, португальских иезуитов – миссионеров, которые вместе с колонизаторами занимались окормлением и приведением под власть короля окрестных индейцев. Это можно узнать из донесений губернаторов, которые завидели когда-то на горизонте французский флаг или французское судно и спешили донести, что вынуждены оборонять поселение от французов. Или путешественники фиксировали тот факт, что в этом году на побережье в прибрежных капитанствах (таких территориальных единицах колониальной Бразилии) ходил слух о том, что французы пришлют большую армаду и всех разгромят. Вот эти донесения, например, иезуитов, циркулируют-циркулируют, потом исчезают, как будто французов тут никогда не было. Французский фактор то всплывал, то не всплывал, но на горизонте присутствовал.
После того, как частные лица добивались успехов, иногда их принимали на службу колониальные учреждения, именно имея в виду использовать их опыт, полученный на низовом уровне. Например, часть тех, кто сотрудничал с главами второй французской колонии в Мараньяне под названием «Равноденственная Франция», прожила много лет в Бразилии и даже имела индейские имена – для облегчения понимания с окрестным населением. То есть эти люди сначала преследовали частные интересы, потом внезапно оказались в орбите государственного предприятия и стали выражать также интересы короля. Возможно, иногда они уходили в тень и продолжали выступать как частные лица, а возможно, нет, потому что следы их теряются. Иногда удается находить их следы на протяжении десятилетий – это всегда очень интересные истории, но, как оно всегда бывает, там, где микроистория (история одного маленького человека) не отмечена соприкосновением с высокими сферами, не всегда остается запечатленной где-нибудь, где ее можно найти.
Михаил Родин: Тем не менее, насколько я понимаю, физически в Южной Америке мало что осталось от французов, но они оставили след в интеллектуальном наследии – в литературе.
Ольга Окунева: Да, они оставили информационный символический шлейф, который во многом превышал их физическое присутствие на территории страны. Иногда этот шлейф отслеживается до сегодняшнего дня: например, мы знаем, что остров, который сейчас присоединен к побережью залива Гуанабара, и сейчас является частью города Рио-де-Жанейро, продолжает носить имя Виллеганьона, основателя той колонии, которая появилась там в 1555 году, которую разгромили, но благодаря которой возник город Рио-де-Жанейро. Это имя – Виллеганьон – пишется очень своеобразно в соответствии с французскими правилами, когда много букв передают мало звуков, поэтому португальцы с 1555 года до нашего времени иногда путали порядок согласных, немного его изменяли, но сейчас вернулись к тому, чтобы называть остров островом Виллеганьона, и таким образом это имя сохранилось на карте.
Второе, что сохранилось на карте – это столица современного штата Мараньян. До этого это была провинция Мараньян, еще до этого это было более-менее автономное государство Мараньян (просто по причинам удобства колониального правления), а еще до этого это была вторая французская колония под названием «Равноденственная Франция». И вот в ней самое главное поселение, которое еще не было городом, а было просто поселением, назвали в честь малолетнего (условно – через несколько лет после этого он вступил в брак, то есть это был юноша, а не младенец) короля Людовика XIII – Сен-Луи. Таким образом почтили и самого короля, и его знаменитого предка. Сан-Луис присутствует на современных картах и вообще процветает, хотя не все знают, что назван он в честь не просто какого-то Людовика, а именно французского Людовика.
Это то, что касается следов на современной карте Бразилии, но были и следы достаточно интересные на картах XVI–XVII веков. Особенно интересно следить за тем, как кочевали сведения, полученные из французских книг о путешествиях, на этих картах – не только у самих французов, но и у представителей третьих сторон, например, голландцев, которые породили в свое время обширнейший, огромнейший массив карт. Это море всевозможных интереснейших сведений, учитывая, что каждая карта переиздавалась несколько раз и могла включаться в один сборник, в другой, иногда в несколько; они кочевали из одного сборника в другой, иногда по отдельности (то, что было логично связано в одном сборнике, оказывалось разделенным в другом). Смыслы терялись, находились, переплетались – и все это потом заимствовалось у голландцев другими европейцами. Иногда получалось так, что какие-то реминисценции из «французской Бразилии», которые попали на карту голландцев в XVII веке, в XVIII веке возвращались во Францию – их брали французские картографы, но они уже теряли связь с этим наследием, не воспринимая его, как свое собственное. Поэтому эта информация возвращалась хоть и на свою «родину», но возвращалась она отраженной через два зеркала, и уже не считывалась, как собственная.
Михаил Родин: А насколько мифологизирована и насколько реалистична вся вот эта информация, которую французы предоставили Европе о Южной Америке? Действительно ли можно было по ней понять, что там происходило?
Ольга Окунева: Здесь есть несколько подходов или оптик, если мы начнем проводить аналогию с устройством фотоаппарата, микроскопа, телескопа или другого оптического прибора: в зависимости от того, какой прибор мы выбираем, подсвечиваем то или это, берем в фокус то одно, то другое, нам предстают интересные взаимосвязи с одной стороны, а с другой – не предстают. Мы говорили, например, о двух французских писателях – Теве и де Лери – и о том, насколько понятным они представили для читателя Новый Свет. Несмотря на то, что каждый из них писал обо всем, как об увиденном своими глазами, в Европе не всегда понимали то, что было понятно им лично.
Например, интересна история о том, как Теве описывал тукана. Сейчас мы прекрасно представляем себе эту птицу с очень массивным, превышающим длину самой птицы, клювом, но в то время тот, кто увидел тукана, должен был достаточно ярко описать его для того, чтобы его «на другом конце провода» представил тот, кто не видел тукана, и понял, о чем речь. Первое средство, конечно, это аналогия: давайте представим себе, что тукан – это птица размером с ворону, но у нее чудовищный клюв. Если вы знаете, как выглядит тукан, вы согласитесь с этим описанием: действительно, это птица размером с ворону, и клюв у нее чудовищный, никто не будет с этим спорить. Но если человек, который вас слушает, никогда не видел тукана, то он просто представит ворону и приставит к ней чудовищный клюв. Именно так произошло с художником, который иллюстрировал вторую книгу Андре Теве «Всемирная космография», где было несколько глав о Бразилии. Говорится, что чудовищный клюв – пожалуйста: там изображена птица, в которой сейчас с усмешкой можно узнать тукана. Говорил ли Теве правду? Чистейшую. Фантастическим ли является то существо, которое фигурирует на страницах его книги? Сто процентов. Истина получается и там, и там одновременно.
Михаил Родин: Как они описывали жизнь, социальное устройство, был индейцев, насколько хорошо они были с этим знакомы?
Ольга Окунева: Это, опять же, вопрос той призмы, того увеличительного или уменьшительного стекла, сквозь которое они смотрели. Любителям travel-литературы (дорожной литературы, литературы путешественников) хорошо известен тот факт, что человек, попав из одной культуры в другую, убежден, что он верно описывает то, что видит. И он бы очень удивился, если бы вы ему сказали, что то, что он видит, достаточно тенденциозно и задано той «решеткой» понятий, которая для вас естественна как воздух, которым вы дышите. Но именно она делает так, что вы видите одно или другое, и то, что вы видите, вы объясняете себе или окружающим определенным образом – именно так, и никак иначе. Именно поэтому те, кто искренне считал, что описывают то, что видят, описали одни и те же вещи двумя разными способами.
Чтобы описать это такими «крупными мазками», я приведу пример истории одного индейского вождя по имени Куониамбек, о котором писал Андре Теве и которого высмеивал Жан де Лери. Описали они его противоречиво; противоречие было обусловлено тем, что оба смотрели сквозь разные призмы: Андре Теве усмотрел в правлении этого вождя признаки некой индейской монархии, потому что для него было совершенно непонятно, как можно быть человеческому обществу без определенной социальной иерархии. Хотя он видел своими глазами и повторял, что признаков этой иерархии нет, но она должна быть. А значит, должен быть и вождь, который выделяется не внешне, а какими-то своими качествами. Нельзя, чтобы было человеческое общество без кого-то главного. Но Куониамбек был всего лишь племенным вождем, причем, что называется, «сезонным». Об этом говорят этнографические данные, так как у бразильских индейцев, охотников и собирателей, власть вождей была временной – многое в социальной жизни было построено на военных походах и войне в целом, поэтому вождь был просто предводителем таких походов. Но это был не тот полновластный вождь, который нам представляется – такой, который стукнет скипетром, и его подданные пойдут выполнять его приказы.
Михаил Родин: То есть это был просто человек, который выполнял определенную задачу?
Ольга Окунева: Да, и в остальном он не отличался от других, поэтому усматривать в нем что-то большее, наверное, было бы неразумно. Но Теве как раз усмотрел в нем это нечто большее, и во время переизданий своей книги он все больше (вольно или невольно, многие считают, что скорее вольно) придавал этому Куониамбеку черты мудрого правителя. Потому что если с мудрым правителем устанавливают отношения французы, тогда хороший вассал делает славу, в конечном счете, французскому королю. Именно поэтому в 1584 году, издавая книгу «Подлинные портреты и жизни выдающихся людей…», наряду с Карлом Великим, Магелланом и Колумбом он включил туда «короля Куониамбека» и изобразил его с индейской палицей наперевес в позе, которая недвусмысленно напоминает европейского монарха со скипетром.
Михаил Родин: То есть он попал в список лучших людей мира?
Ольга Окунева: Да, получается так – он попал в своеобразную «Жизнь замечательных людей» наравне с действительно великими людьми.
Михаил Родин: При том, что это был маленький авторитет в маленьком обществе.
Ольга Окунева: Да, но это было не племя, это была одна из общин, которые враждовали друг с другом, сливались, разбивались… Сами они прекрасно понимали, что они делают, но это было неясно европейцам. Но Куониамбек действительно был человеком, с которым французы на определенном этапе установили отношения. Сам Теве пишет о том, что Куониамбек уже в 1556 году умер. Тем не менее, слава его была велика, и в 1584 году он, живее всех живых, фигурирует с Колумбом и Магелланом в одной и той же связке. Его помещают на карту, а голландские картографы, вдохновившись этими рисунками, в дальнейшем используют это изображение для украшения собственных карт. В результате в середине XVII века еще бытовали карты, на которых вождь Куониамбек еще «живет» и прекрасно себя чувствует, а в 40-х годах в книге совершенно постороннего жанра, «История монстров» автора Улиссе Альдрованди, фигурирует король Куониамбек, потому что этот информационный шлейф тянется, и каждый раз оказывается, что тот индеец все улыбается с карты, злобно щурясь.
Это пример одной призмы. А вот другой пример: Жан де Лери, который развенчивает идею индейской монархии, потому что он, как протестант, настроен антимонархически и тираноборчески, всегда подозревает монархов в перерождении в тиранов и ущемлении истинной реформированной церкви. Он был там же, где Теве, но Куониамбека не встретил, потому что тот умер к этому времени; возможно, Куониамбек был такой харизматической личностью, что де Лери тоже проникся бы, встреться он с ним. Но он его не встретил. Поэтому он пишет о нем, что на самом деле это просто какой-то человек, чье жилище – это какой-то свиной хлев, да и свиной хлев в Старом Свете будет получше, чем так называемый «дворец», а все, что наплел Теве, это гомерические выдумки. И так он обрушивается на Теве, параллельно развенчивая идею индейской монархии, потому что для него ее не существует, а существует общество, построенное в большей мере на связях горизонтальных, а не вертикальных. Это люди, которые точно так же судят со своей колокольни то, что они видели, и совершенно искренне верят в то, что они передали все именно так, как оно было на самом деле.
Михаил Родин: С современной научной точки зрения скорее был прав де Лери – он описывал общество более адекватно, так?
Ольга Окунева: Современные этнологи, которые занимаются извлечением тех крупиц знаний из-под всех фильтров, которые вольно или невольно наложили авторы XVI–XVII веков, склоняются к мнению (для меня это тоже было откровением), что велеречивый Теве со всеми своими отсылками к авторитетам Древнего мира или своим самым необыкновенным знаниям в самых разных отраслях оказался точнее, чем де Лери. И это при том, что читать Теве довольно сложно: скажем так, у него не очень упорядоченное повествование.
Если же вы будете читать де Лери, вы удивитесь, насколько современно выглядят его записи – там нормальное энциклопедическое движение от одного к другому, без забегания вперед. У каждой вещи в его повествовании свое место: если мы сейчас говорим о бухте, мы не будем говорить о пальме, а если мы говорим о пальме, мы будем говорить о ней в строгом соответствии с тем, что полезно человеку – пальма со съедобными плодами будет на первом месте, а пальма с несъедобными будет плестись в конце. Но все это будет в главе о пальмах. Если нам понадобится сказать, что из пальмы делается дубинка, мы свяжем это перекрестными отсылками и не будем забегать вперед. Если бы об этом говорил Теве, он бы смешал и пальму, и дубинку, и рыбу, и открытие Америки – и все это было бы в одной главе. Но при этом современные исследователи достаточно убедительно показывают, что, когда человек переносит на бумагу видимую им действительность четко и стройно, он ее немного моделирует, конструирует. Он выстраивает все логично, но мы же знаем, что реальность хаотична.
Михаил Родин: Эта схема, скорее, в голове у человека, и он переносит ее на реальность.
Ольга Окунева: Само упорядочивание – это уже взгляд исключительно под одним углом зрения. Хотя человек будет искренне считать, что он всего лишь хотел не сваливать все в одну кучу, а разложить все по полочкам.
Михаил Родин: Вот мы вроде бы говорим про историю Франции в Бразилии, а у нас получилась источниковедческая, очень интересная, беседа.
Ольга Окунева: Источниковедение – это великая наука, а не просто вспомогательная историческая дисциплина, каковой ее иногда называют. На самом деле это необыкновенно интересно, потому что движение информации – это то, с чем мы сталкиваемся всегда.
Михаил Родин: А давайте продолжим про движение информации: правильно ли я понимаю, что эта французская эпопея в Бразилии аукалась еще долго, и аукается до сих пор, присутствуя в общественном мнении, которое сложилось во Франции о Бразилии?
Ольга Окунева: Очень интересно, что эта тема всплыла относительно недавно (по историческим меркам), в 2005 году, когда проводился перекрестный год – Франции в Бразилии и Бразилии во Франции. В этот момент издавалось много научной и публицистической литературы: публицисты Нормандии и в меньшей степени Бретани вспомнили о том, что на самом деле еще в XIX веке в эпоху уже не «эфемерного», а второго французского колониализма говорилось о том, что у французов больше оснований для претензий на Бразилию, потому что их предки когда-то побывали там раньше португальцев, и бретонские националисты (пусть они ограничены в своем кругу, но, тем не менее, они существуют) вспомнили о том, что некоторые участки бразильского побережья были открыты французами, в частности, бретонцами, раньше, чем португальцами. И, конечно же, большого общественного значения этот дискурс не приобрел, но он существует и сейчас, когда нам представляется, что мы знаем о XVI веке все. Но мы знаем о нем совсем не все, и даже сейчас возможны новые находки – в архивах, в уже опубликованных источниках, на которые можно посмотреть под другим углом зрения. Наконец, находки, которые может сделать человек, который берет велосипед и методично объезжает церкви XVI века в Нормандии, которые достаточно хорошо сохранились…
Михаил Родин: Вы сейчас про конкретного человека рассказываете?
Ольга Окунева: Да, я не просто для красного словца привожу этот пример с велосипедом и Нормандией – я говорю о конкретном человеке, который нашел таким образом интереснейшие скульптурные украшения нескольких церквей в Нормандии. Это при том, что церкви, естественно, все это время стояли на месте и никуда не девались – это не та вещь, которую можно задвинуть в дальний угол архива и случайно потом найти: если там была колонна с капителью, то она была там всегда. Но ее не видели: проходили мимо нее. А человек пришел, посмотрел и сказал – вы знаете, тут изображены бразильские индейцы. Тем самым корпус источников о французском присутствии в Бразилии даже сейчас и пополняется, и сокращается (что-то изымается из этого корпуса), что доказывает нам: эта история, протекавшая пять столетий назад, еще не закончена, и у нас тоже есть шанс внести какую-то песчинку в это знание, даже находясь на значительном удалении от обеих стран.
Михаил Родин: А благодаря чему? Я там понимаю, у нас в Питере хранится достаточно большое количество документов именно по этой эпохе.
Ольга Окунева: Действительно, в Петербурге в Российской национальной библиотеке хранится большой фонд под условным названием «Фонд Дубровского», который связан с тем, что в начале Французской революции документы королевского архива были привезены русским дипломатом Дубровским в Россию. Благодаря этому во время пожаров и уничтожения королевских архивов документы, относящиеся к истории Франции XVI века, оказались в России и избежали этой участи, в то время как во Франции таких документов более не существует. Поэтому в Петербурге есть исследователи, которые занимаются перепиской Генриха IV, Генриха II… в основном это связано со второй половиной XVI века, поэтому Генрих IV, возможно, туда все-таки не попал… Карла IX, увлекательных донесений некоторых французских послов, которые находились в Португалии. В частности, в Петербурге хранится несколько писем человека, имя которого вам наверняка знакомо – это Жан Нико (Jean Nikot), который прославился тем, что описал семена травы, которую мы знаем как табак. Табак благодаря его фамилии стал никотином. Его письма, как письма посла Франции в Португалии, хранятся, в том числе, и в нашем Петербурге.
Михаил Родин: То есть вся эта история, казалось бы, далеких стран и не касающихся нас событий, хранится фактически рядом.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий