Андрей Епимахов в «Родине слонов»

Существовала ли синташтинская культура так долго, как мы думали? Были ли аркаимцы обществом равных? И почему колесницы были быстро забыты своими же изобретателями?

Говорим об Аркаиме и синташтинской культуре с доктором исторических наук, главным научным сотрудником Научно-образовательного центра евразийских исследований ЮУрГУ, ведущим научным сотрудником Института истории и археологии УрО РАН Андреем Владимировичем Епимаховым.

Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с доктором исторических наук, главным научным сотрудником Научно-образовательного центра евразийских исследований ЮУрГУ, ведущим научным сотрудником Института истории и археологии УрО РАН Андреем Владимировичем Епимаховым.

М. Родин: Сегодня мы добрались до одного из самых главных «брендов» лженауки: говорить мы сегодня будем об Аркаиме. Нам рассказывают, что это какая-то загадочная «цивилизация древних ариев», или «прародина славян». Между тем современная наука достаточно много знает об этом явлении и изучает его давно под названием синташтинская археологическая культура. Именно о ней мы поговорим.

Что это за археологическая культура? Когда она существовала и где?

А. Епимахов: Проще всего начать с географии, поскольку это всегда самая очевидная часть в археологии. Географически это Южный Урал. По обе стороны уральских гор есть памятники, связанные с синташтинской культурой. Есть они в Зауралье и в Приуралье. Есть некоторая разница между тем, какие типы памятников встречаются там и там. Но факт остаётся фактом: это Южный Урал.

Обозначенная обычно хронология у нас – XXI-XVIII вв. Рамки выглядят так, будто эта культура длилась три века. На самом деле это особенности археологической хронологии, которая отличается от того, что привычно нам. Точность археологической хронологии не очень велика. В данном случае она опирается на серии радиоуглеродного датирования. И самая тяжёлая часть для археологов – определить длительность. Предположим, мы имеем дело с поселением, но сказать, сколько конкретно времени обитали люди на этой части суши, для нас составляет большую трудность. 

Есть некоторые данные, которые постепенно накапливаются, убеждающие лично меня и моих коллег в том, что синташтинская культура была короче, чем это нам кажется по тем хронологическим рамкам, которые обозначены. Видимо, это уложилось в век, может быть в век с небольшим. Т.е. это компактное явление на сравнительно компактной территории. По правде говоря, для археологической культуры степи Бронзового века это очень маленькая территория.

И, чтобы поставить точку в первичном описании, скажу, что в нашем распоряжении. В нашем распоряжении поселения: плотная застройка, обнесённая стенами, рвами. Все эти поселения обнаружены исключительно в Зауралье. Это ещё компактнее территория: 300х400 км примерно. Кроме них есть довольно изрядное количество могильников. Часть из них обнаружена вместе с поселениями, а часть – отдельно. Вот в Приуралье у нас почти исключительно могильники. И, видимо, есть некоторое количество поселений без укреплений. Это несколько построек, некоторое количество материалов, следов жизнедеятельности. Вот всё, что мы уверенно знаем об этом.

Есть ещё мнение, которое пока подтверждено не многими аналитическими данными, что значительная часть горных выработок на медь была сделана в синташтинское время. Но доказать это обстоятельство всегда очень сложно. Давайте представим, что такое горные выработки. Это карьер, даже не шахта. В этом карьере люди что-то добывали. По чему мы можем выяснить, в какое время это произошло? Только если они оставили нам какие-то свидетельства: разбитую посуду, кости, ещё что-то. Если этого нет, и если рядом с этим карьером нет поселения, то мы не можем сказать, какого времени этот объект. А для Урала огромная часть древних рудников была использована в XVIII-XIX вв. в качестве поисковых признаков, в качестве мест для разработки. Поэтому для нас отличить выработки XVIII в. и XVIII в. до н.э. представляет довольно серьёзную трудность. Но это возможно. Правда, это очень трудоёмкий процесс, который геоархеологи сегодня пытаются осуществить.

М. Родин: Я хотел бы поместить это явление в общемировой контекст. XXI в. до н.э. – это примерно время расцвета Египта, Месопотамии. И мы теперь благодаря раскопкам знаем, что вокруг них было гораздо интереснее, чем нам казалось в школе.

А. Епимахов: Я всегда, беседуя с людьми, пытаюсь объяснить: Бронзовый век всегда для вас существует, как нечто отдельное, Египет и Месопотамия – как нечто другое отдельное. На самом деле они существовали синхронно. И по некоторым позициям мы можем предполагать, что они даже как-то сносились между собой. Есть какие-то ниточки, которые связывают эти очень далёкие друг от друга явления. Другое дело, что жизнь очень разная. Но она кипела здесь тоже.

М. Родин: Откуда произошла синташтинская культура? Что мы знаем об их предтечах?

А. Епимахов: Мы базируемся на том, что нам осталось от тех обществ в виде материальных остатков. Естественно, у нас не очень много материалов и мы не всё видим. Но в чём учёные сходятся касательно синташтинской культуры, так это в том, что она здесь появилась в результате миграций. Никаких настоящих свидетельств того, что это медленно прорастало на местной почве, нет.

Дальше начинается сад ветвящихся дорожек. Куда смотреть в поисках истоков синташтинской культуры? Веер довольно большой: от Центральной Европы, Балкан, Кавказа, некоторые говорят о Средней Азии и даже о Ближнем Востоке. Почему такая разноголосица? Во-первых, опираются на разные данные. И самое главное, что ни в одной из перечисленных точек нет всего, что мы видим в Синташте. Так или иначе, мы можем видеть свидетельства в разных местах, и наш щенок похож немного и на бульдога, и на дога. В общем, на всех, кого можно. Получается, что мы с одной стороны не сомневаемся в миграционном происхождении, а с другой стороны, видимо, эта культура в том виде, в котором мы её знаем и понимаем, сложилась именно здесь.

М. Родин: То есть у неё много культурных и антропологических источников. Это результат какого-то смешения разных культур, народов, языков и т.д.

А. Епимахов: Если проводить далёкую аналогию с тем, как складываются этнические общности (я в данном случае про этнос говорить не буду) – всегда это разные источники. Они консолидируются, формируют некую общую культуру, общее самосознание. Видимо, мы здесь имеем то же самое.

А что касается разных источников, данных на эту тему у нас всё больше и больше. Прежде всего это антропология, с которой работают много лет, и генетика, с которой работают немного лет. Антропологически это население разбивается на несколько групп за счёт измерения черепа и всего остального, краниологии прежде всего. И генетика этот факт сегодня подтвердила. Т.е. у нас по генетическим материалам, которых для Синташты довольно много (на пространстве Северной Евразии, может быть, больше, чем у кого бы то ни было, разве что ямная культура ещё), мы видим, что как минимум три группы здесь присутствуют. Разные по происхождению. Это объективные данные.

М. Родин: А что это за группы?

А. Епимахов: Группы, связанные с Центральной, Восточной Европой, и есть западносибирские следы. Получается, генотип приходит с очень разных сторон. Но генотип – это только одна из составляющих культуры. Это то, из чего сплавляется культура, которую мы знаем. И основной кластер генетических материалов нас всё-таки адресует к Восточной и Центральной Европе. Т.е. основное направление миграций – западное.

Та же самая история и с материальной культурой. Она тоже разнообразна, и для привычного для нас облика археологической культуры нетипична. Масса каких-то типов, переходных форм. И в этом смысле сложно её просто определить как археологическую культуру, у которой есть признаки А, Б, В, Г, и мы по ним точно определим, что это она.

М. Родин: То есть мы видим результат миграции с запада, проникновение какой-то культуры из Центральной Европы и смешение с местным населением.

А. Епимахов: Да. Судя по всему, две волны. Одна, условно говоря, северная, по территории степной-лесостепной зоны, вторая более южная с захватом Кавказа и восточноевропейских степей. Как минимум две эти волны мы ловим очень хорошо.

М. Родин: Давайте говорить о самом ярком воплощении синташтинской культуры. О том, как у них были устроены протогорода. Грубо говоря, поселения.

А. Епимахов: Даже термин «протогорода» более чем условен. Чем город отличается от любого другого поселения? Археологические критерии здесь трудно будет какие-нибудь найти.

Но как это устроено? Во-первых, это сравнительно компактные по территории поселения. Самые большие из них с учётом даже перестроек – 3,5 га. Для сегодняшнего глаза это совсем мало, для тогдашнего – поболее. Но для нас важно другое: 3,5 га означает, что здесь обитает не такое огромное население. А если говорить об Аркаиме, то это 2 га плотной застройки.

М. Родин: Т.е. это что-то вроде большого двора между домами в современном городе.

А. Епимахов: Да. Небольшая плотно застроенная территория. Примерно как наши гаражные кооперативы, стена в стену, с такой же плотностью. Аналогия эта неслучайна, поскольку наряду с крупными поселениями есть прямоугольные, где ровно линии строений встреч воротами друг к другу, и улочки. Всё это обнесено довольно мощной земляной стеной, дополненной рвами разной очень глубины.

Но мы не можем точно сказать, оборонительная это стена, или просто часть конструкции для поселения. Проблема степи, и всей земляной архитектуры в степи особенно, в том, что надо воду куда-то деть. Осадки – страшная штука для земляной архитектуры. Из-за этого приходилось делать стену с очень широким основанием, метра 4-4,5. Дальше она волей-неволей должна была сужаться кверху, применять деревянные конструкции. А рвы должны были отвести воду. Иначе всё это разрушается мгновенно. Мы в процессе раскопок хорошо видим, как происходит разрушение даже относительно невысоких насыпей. Для этого требуется хороший дождь. А если это два сезона, то мы под конец имеем нечто плоское.

Поэтому, может быть, массивность стены в основании вводит нас в заблуждение и мы думаем, что это толстая оборонительная стена, хотя стенобитных машин для этого времени никаких нет, и необходимости в массивной стене нет. Другое дело, что конструктивно она по другому не делается. Чтобы поднять её хотя бы на 2,5-3 м, надо в основании 4 м сделать. Она сужаться будет.

М. Родин: Я так понимаю, есть несколько типов планировки городов: прямоугольные, овальные и круглые. Как внутри они устроены?

А. Епимахов: Овальные и круглые устроены в общем и целом одинаково. Это радиально расположенные постройки со свободной центральной площадью. В некоторых случаях один ряд таких построек и вокруг массивная стена, в некоторых – этих рядов два, как на Аркаиме и Синташте.

В других случаях мы имеем дело с линейной застройкой. Может быть одна-две улицы, и эти улицы разделяют ряды домов, периметр которых обнесён стеной и рвами.

Я не возьмусь судить, есть ли разница между овальными и круглыми поселениями. Модель одна и та же. Просто где-то они чуть вытянуты, где-то – почти правильный круг.

М. Родин: Как устроены жилища внутри? Насколько я понимаю, по находкам можно много рассказать о том, как была устроена жизнь внутри этих жилищ.

А. Епимахов: С жилищем всё интересно. Во-первых, по нашим меркам это была бы очень и очень элитная застройка. Некоторые из жилищ достигают 200 квадратных метров. Но надо понимать, что это не вполне жилища. Мы сейчас пользуемся более аккуратным термином «постройка». Это многофункциональное строение, в котором много чего происходило.

Это прямоугольная или трапециевидная, в зависимости от того, какая планировка (круглая или линейная), постройка, которая примыкает дальней стеной к той массивной внешней стене. Внутри, видимо, было разделение на отсеки. Самым основным, насыщенным жизнью был самый дальний отсек. Там расположен колодец.

М. Родин: Колодец в каждом жилище отдельно?

А. Епимахов: Это одна из отличительных черт именно синташтинской архитектуры: обязательный колодец в каждом жилище. В том случае, если с колодцем что-то происходило (они всё равно рушатся), то копали следующий колодец. И у нас на одном из поселений есть замечательные примеры, когда цепочка колодцев по очереди сооружалась. Т.е. это абсолютно функциональная вещь, без неё жить невозможно. Учитывая, что все поселения стоят на берегу реки, колодец внутри жилища кажется странной штукой. Но объяснение этому есть. 

Так вот, в дальней, условно говоря, комнате (она подквадратная, получается) колодец, как центр, около него печь, или несколько печей. Здесь же следы самого интенсивного обживания.

А дальше ещё, видимо, пара отсеков, один из которых прилегает к входной группе. И функционально это, скорее всего, разделялось в процессе жизни. Мы до последнего времени гадали, каким образом разделялось. Сейчас появились данные, что часть этих отсеков использовалась для содержания скота. Химически выяснилось, что есть следы содержания скота в этих постройках. Мы не можем сказать, что весь скот там держали, потому что это невозможно. Но, судя по всему, молодняк могли держать, что-то ещё в холодное время. И сегодня это доказанный факт. Это на самом деле частный, но весьма интересный вывод, поскольку он восстанавливает стиль жизни. Для нас это чаще всего недоступно. Но в данном случае геохимия, биология помогли.

Т.е. постройка разделена на три части, одна из которых – жилая зона с колодцами, печами и всем прочим, другая, может быть, спальня или что-то ещё, и хозяйственный отсек, где мог содержаться даже и скот.

Я должен ещё один момент подчеркнуть, который часто упоминается, как аргумент того, что мы имеем дело с городом. Постройки в пределах каждого из поселений по основным характеристикам очень похожи. Вплоть до того, что выглядит, будто колодцы выставлены в одном створе. А ведь эти постройки разделены промежуточными стенами. Аргумент такой: значит, всё было заранее спланировано, все точки размечены, и оставалось построить по намеченному проекту каждому жителю свою постройку.

М. Родин: То есть был общий план, и соответственно какое-то руководство постройки этого города.

А. Епимахов: По моему мнению, да. Потому что без этого невозможно. Они конструктивно все связаны между собой. Если у вас единая стена с соседом, то надо договориться, кто из вас эту стену строит. С другой стороны у вас тоже сосед, и тоже стена. И всё это заводится фактически под одну крышу. Невозможно построить своё жилище, если у тебя соседи ничего не сделают: это всё просто не переживёт зимнее время.

М. Родин: Мы можем понять состав семьи, который жил в этих жилищах? И что мы можем сказать о количестве и социальном делении населения города?

А. Епимахов: Начнём с того, что живых людей мы не видим, поэтому не всё можем рассказать на эту тему. Оценки сильно разнятся. Начнём с количества жителей этого поселения, которое вам больше нравится называть протогородом. Крайняя позиция называет цифры 2,5-4 тысячи обитателей. Исходит она из того, что именно столько людей можно уложить плотненько на спине на полу жилищ.  

М. Родин: Штабелями практически?

А. Епимахов: Нет, не штабелями, а плечом в плечо. Но уложить-то можно. Жить вот как при этом? Я исхожу из более скромной оценки. Для Аркаима у нас, предположим, 50 построек, и каждая из них примерно на треть только занята жизнью, остальное – хозяйственная часть. Отсюда возникает цифра 800-900 человек.

Но есть даже ещё более скромные оценки, исходящие из того, сколько людей надо, чтобы соорудить это всё. Это, не смотря на разговоры о гигантскости объёмов работы, возможная работа, и за сезон она делается. Более того, есть археологические аргументы, что это делалось за короткий промежуток времени. Я уже сказал, что если вы под крышу не завели в течение тёплого времени, дальше уже можете ничего не делать: это всё всё равно разрушится. Т.е. они за тёплое время как минимум блок жилищ должны были построить, подготовить систему отвода воды и все основные части.  

М. Родин: Что мы знаем о семье? Сколько человек жило в таком жилище, и сколько поколений?

А. Епимахов: Здесь мы погружаемся в предположения, поскольку судить о составе семьи, о формах брака мы можем только на основе погребальных памятников. В них представлены мужчины и женщины, в большом количестве представлены дети, что вообще-то необычно для Бронзового века, и не только. Дети были второстепенной категорией в древности, к ним слегка иначе относились, чем сейчас. Но очевидно, что речь идёт о нескольких поколениях родственников, которые проживали в пределах этого строения. Думаю, как минимум три поколения.

Мы не можем сказать о среднем возрасте смерти, поскольку у нас искажённый демографический профиль. У нас очень мало погребённых. Для одного поселения у нас есть обычно один могильник, и там человек сто лежит. Из этих ста человек 60-70% — дети. Очевидно, что мы видим какой-то фрагмент населения. Но какой – можем только догадываться. Это какая-то селекция, социальная или идеологическая – здесь вопрос не праздный.

Но если мы обсуждаем конкретную семейную ячейку, то, видимо, речь идёт о пределах 9-12 человек-обитателей этой постройки. Этого достаточно для воспроизводства. И не будем забывать, что детей много не случайно: была огромная детская смертность. Она ещё в XIX в. была огромная.

М. Родин: Можем ли мы что-то говорить, исходя из погребений, которые нам доступны, и поселений, которые мы можем раскопать, о том, как делилось общество на страты?

А. Епимахов: Здесь картина контрастная. Если бы мы имели только поселения, мы бы сказали, что это общество равных: они все эгалитарии, у всех всё одинаково. Я уже говорил, что планировка у всех одинакова. Если мы возьмём погребальные памятники, картина внезапно окажется совершенно другой. Поскольку прежде всего мы не всех обнаруживаем, т.е. где-то альтернативные способы обращения с покойными, выставление, например, которое не оставляет археологических следов. А главное, в погребальных памятниках большое количество предметов, которые традиционно определяются, как символы власти, воинской доблести. Т.е. может быть, что наши некрополи демонстрируют только элитную часть общества, куда были должны входить тогда и дети. Т.е. элитность наследуемая.

И ещё одна вещь, которая с этим связана: в некрополях очень мало людей с травматизмом. Они выглядят здоровыми. Это удивительная штука. Просто по пальцам могу пересчитать, где какие-то травмы есть прижизненные. А уж травм, в результате которых они бы умерли, просто нет. И это выглядит странно на фоне довольно большого количества оружия, которое в некрополях мы видим. Эта парадоксальная картина озадачивает археологов уже много лет.  

М. Родин: Что мы можем сказать о занятиях этого населения? Чем они жили, я так понимаю, мы можем реконструировать по находкам.

А. Епимахов: Эта часть самая удобоваримая для археологов, самая понятная. Поскольку она чаще всего оставляет много следов. Как утилизируются съеденные остатки животных? Кости просто выбрасываются, часть из них сжигается, и т.п. И у нас таких следов, которые нельзя использовать в дальнейшей жизни, много.

Очевидно, что перед нами скотоводы без всяких замутнений в виде земледелия. Никаких следов земледелия, не смотря на ужасно трудоёмкие поиски этого вида деятельности, не обнаружено. Самое большое количество костей, которое мы видим, принадлежит КРС. То есть они прежде всего разводили его. Но есть овцы, лошади, чуть-чуть свиней и, конечно, есть собака.

Это полуоседлые, или вообще оседлые скотоводы. У нас же стационарные жилища. И, конечно, значительная часть жизни этих скотоводов должна была происходить за стенами поселения, поскольку выпас скота надо осуществлять там. Может быть, и в этом причина того, что у этих поселений, и, может быть, у всей культуры короткий цикл жизни. Невозможным оказалось держать такую концентрацию людей, а главное животных, на маленькой территории. Куда коров деть? Они могут пройти 4-5 км в день, если вы хотите собирать с них молоко. А молоко собирали: следы молока есть. Значит, округа в 4-5 км должна быть вытоптана довольно быстро.

Какое-то количество есть даров природы в виде рыбы. Очень немного. В костях никаких следов того, что они рыбу употребляли сколь-нибудь массово, нет. Какое-то количество диких животных есть.

Но, что более всего впечатляет учёных, у нас есть довольно большое количество свидетельств металлургии. Причём они самые разнообразные. Начиная с руды, которой на поселениях немного, но это не удивительно: её использовали. Далее, у нас есть печи, естественно руинированные, шлаки, капли металлов. В конечном итоге, у нас есть изделия из этого металла, правда основная часть из них обнаружена в могильниках. Цикл явно полный. Сопла найдены. В общем, никаких сомнений в том, что они умели это делать, нет вообще.

Вероятно, были и другие более-менее специализированные отрасли. Невозможно нам с вами на коленке сделать какую-нибудь колесницу. Для этого надо обладать суммой навыков, технологий. Явно, что было косторезное дело. Было и производство посуды: её огромное количество. Это одна из основных находок на поселениях всегда. Посуда служила 2-3 года и разбивалась: её оставалось либо выкинуть, либо втоптать в земляной пол.

М. Родин: Давайте поговорим поподробнее про металлургию. У нас уже была отдельная программа про волго-уральский очаг культурогенеза. Насколько я понимаю, Синташта как раз входит в этот очаг. Давайте начнём с социальных особенностей. Насколько я понимаю, судя по находкам, у них не было отдельного класса кузнецов. Т.е. у них все плюс-минус умели делать орудия из металла.

А. Епимахов: Это очень уверенный вывод. Что мы имеем? Я сказал, что у нас на поселениях довольно много этого всего. На поселениях нет узкоспециализированных построек. В погребениях есть некоторое количество атрибутов металлургии и кузнечного дела. Эти атрибуты никогда не образуют такой комплекс, чтобы сказать: это металлург, и ничего другого у него нет. Обычно они сопровождаются другими находками. Отсюда и возникает ощущение, что все могли это делать.

Но давайте не будем впадать в крайность. Всё-таки производство из руды металла – не очень простое занятие. А для человека, который не обладал термопарами и всем остальным, это магия. Я не думаю, что всё население занималось выплавкой металла. Не очень похоже. Но «я не думаю» – это не аргумент.

У нас не очень большое количество находок металла. На сегодняшний день взвешен метал одного могильника, который много лет я исследую: Каменного Амбара-5. И весь металл составил в общей сложности менее 5 кг. А там копьё, тёсла, ножи. Номенклатурно много, но вес очень скромный. Если мы посмотрим какие-нибудь клады бронзового века в Европе, то обнаружим, что там речь идёт не просто на десятки килограмм, а на сотни. И кладов этих не один, не два, а гораздо больше.

Т.е. масштабы этого производства для нас окончательно не ясны. Но тем не менее производство это, очевидно, было. Базировалось оно точно на местных источниках. Об этом говорит химизм металла, а главное химизм шлаков и руды, которая находится немногочисленно. Привязать конкретное поселение к какому-то руднику – задача едва ли разрешимая, во всяком случае пока. Мы собираемся этим заниматься, но это требует довольно высокотехнологичной работы, и очень длительной и обширной. Очевидно, что руда в Зауралье в большом количестве есть. И следы древних выработок есть. Другое дело, что это две параллельных реальности.

М. Родин: Но тем не менее мы понимаем, что эта страна городов как-то сгруппирована вокруг этих месторождений металла. Далеко они не уходили.

А. Епимахов: Собственно на территории распространения укреплённых поселений рудников всего несколько штук. Основные рудники расположены в горной зоне, туда обитатели синташтинских поселений не забредали, или забредали периодически. Не жили там. Основная часть источников руды расположена южнее, в сторону Мугоджар. Там выработок тоже огромное количество. Но каким временем датируются – мы не можем сказать. У нас в Предуралье огромное количество таких же горных выработок. Там тоже выработок на медь много.

То есть сказать, что они нашли месторождение и около него все строились, не получается. Скорее всего, речь идёт о неких экспедициях за рудой. И на месте они, наверное, занимались обогащением, поскольку везти пустую породу – занятие странное. Т.е. мы не видим здесь промплощадок. Мы видим последнюю фазу производства.

М. Родин: У нас ещё была программа с Иваном Семьяном. Мы говорили о том, как возникала кавалерия, колесницы. Насколько я понимаю, синташтинская культура имеет очень важное значение в процессе появления колесницы. Расскажите про это.

А. Епимахов: Синташтинская культура как явление, как лёгкий взрыв в научной среде, а потом и в ненаучной, возникла в том числе благодаря колесницам. В середине 70-х гг. найдены были первые свидетельства настоящих колесниц. До этого таких в северной Евразии просто не было. Возник вопрос, каким временем это датируется, что на них можно делать, и т.д. Это же комплекс. Колесница сама по себе – это повозка. Но к ней нужна система упряжи, нужно уговорить двух коней ходить параллельно вместе, нужно, чтобы возница умел этим всем управлять. Одним словом, это комплекс не очень простой, который нужно поддерживать.

И возникли резонные сомнения: а была ли колесница? На самом деле, детали упряжи есть. Это псалии – специальные пластины, которые опирались на морду лошади и помогали управлению. На псалиях следы сработанности. Видно, что много часов они использовались. Некоторые использовались до полного изнеможения: от них остались одни лохмотья. Т.е. сомневаться в том, что функционировала колесница, не приходится.

Другой вопрос – для чего она использовалась. Коллеги обычно обсуждают варианты между войной и ритуалом (способ доставки погребённого к месту погребения). Скорее всего, никакой непроходимой разницы между этим нет. Но во-первых я не верю в войны египетского облика в зауральских степях: в силу пересечённого рельефа, сезонов и всего остального невозможно. Значит, надо объяснить, как появляются следы сработанности. Полагаю, что здесь мы имеем дело с неким тренингом, соревновательными вещами и прочими делами, которые в реальной жизни мало использовались. Система войны для этого населения не могла быть системой боя профессиональных армий. Демографически не получается это. И если колесница использовалась в таких боестолкновениях, то она использовалась точечно. Основная часть тех, кто вступал в бой, конечно, были неколесничные.

Это управляющая маневрирующая платформа для стрельбы, всё, что угодно. И наши колесницы не очень большие. В отличие от египетских и персидских, где можно было установить 2-3 человека, у нас очень маленькие площадки. И более поздние петроглифы для Казахстана демонстрируют, как правило, одного человека. Он должен был всё уметь: управлять, стрелять, и пр.

Дальше возник вопрос: как соотносятся наши колесницы, на которые есть радиоуглеродные датировки, всё остальное, с переднеазиатскими? Вопрос этот не очень прост для решения. Мы полагаем, что изобретение всё-таки состоялось здесь, в уральских степях. Но это изобретение было очень быстро востребовано там, где были возможности массового производства колесниц. И они стали частью профессиональных войск. А здесь эта история осталась сугубо идеологической. И история колесниц, как реального средства транспорта, затихла. Видимо, постепенно она была вытеснена верховой ездой. Это гораздо технологически проще, чем сооружать колесницу. И управлять лошадью, сидя верхом на ней, гораздо проще, чем двумя колесничными лошадьми. Но эксперименты того же самого Ивана Семьяна показали, что занятие это не для слабонервных. Собственно, он был не первый, кто это попробовал.

М. Родин: Получается, колесницы изобрели, скорее всего, на южном Урале, эта технология распространились по миру, а там постепенно затихла. Просто потому, что она там не очень удобна из-за местности.

А. Епимахов: Да. Когда исчезла ещё и концентрация населения, то и вовсе так себе всё это выглядело. Элита вымылась потихоньку.

М. Родин: У нас есть некая диспропорция, насколько я понимаю. Мы видим какие-то элитарные погребения, много оружия. В то же время у нас очень эгалитарные, равномерные в социальном смысле поселения. И непонятно, насколько это было военизированное общество.

А. Епимахов: Следов войны нет вообще по-настоящему. Если мы говорим о следах военных действий, то их нет вообще. Нет военного травматизма, нет следов штурма, настоящих пожаров с погибшими людьми и всего остального. Когда это случается, спутать это невозможно: будут десятки наконечников стрел, люди с пробитыми головами, много чего. Пока, а поселений исследовано достаточное количество, ничего такого мы не обнаруживаем. Т.е. в реальной жизни война у нас в общем и целом не существует для этого времени. В то же время она существует как идеологическая парадигма.

Среди возможных ответов на вопрос, как одно с другим может сочетаться, есть следующий. Я полагаю, что появление и какое-то время удержание военной элиты – это реакция на освоение новой территории. Это формирование группы в ходе миграции. И на новой территории надо было быть готовым ко всему. В этом случае военная элита – совершенно незаменимая вещь. Должны быть люди, способные защитить всех. Может быть, замкнутые поселения с этим тоже связаны: можно укрыться от возможных нападений. Анекдот оказался в том, что никаких настоящих противников на этой территории не было. Предшественников фактически не было, или они не составляли никакой конкуренции.

М. Родин: Они на более низком технологическом уровне?

А. Епимахов: Ниже технологически, демографически. Поэтому никаких военных столкновений там мы не видим. Может быть, поэтому история укреплённых поселений довольно быстро деградировала. У нас в какой-то момент сохраняется ещё плотная застройка почти без внешних стен, а потом и она исчезает. И постройки ставятся по отдельности по мере необходимости. Никаких укреплений мы больше не видим. И из погребальной обрядности тоже медленно но верно исчезают атрибуты войны. Колесничный комплекс, соответственно, тоже исчезает из погребений. Такая вот история уже для следующей эпохи, позднего бронзового века.

М. Родин: Что мы знаем о том, куда, грубо говоря, делись эти люди? Что произошло с их культурой, как это всё развилось, распространилось?

А. Епимахов: Мне часто приходится отвечать на этот вопрос. На самом деле, никуда они не делись. Эта культура не смогла развиваться интенсивным образом. Невозможно здесь сохранить концентрацию населения и интенсифицировать скотоводство. Это не удалось никому. Поэтому она пошла по экстенсивному пути и уже буквально в стык, следующий этап – андроновские общности. Это территориальный взрыв. Огромная территория охвачена очень похожим населением. Животноводство требует больших площадей, и новые группы растущего населения, видимо, просто уходили. Ну а факторы сплочения, которые действовали на первом этапе, исчезли.

И ситуация меняется: у нас вместо сколь-нибудь иерархических структур (естественно, это не закреплено в имущественном неравенстве) возникают другие структуры. Некие сети связей, специализаций, когда есть специализированные посёлки, прежде всего металлургические хорошо ловятся. И они снабжают большие территории за счёт обмена.

Такая более гомогенная картинка характерна для следующей эпохи. Это население дало толчок, сформировало стереотипы, которые в общем и целом сохранились, за исключением элитного комплекса. Всё остальное осталось. Животноводство фактически не изменилось. Оно чуток адаптируется на разных территориях. Металлургия очень преемственна: основные типы даже изделий мы видим. Косторезное дело никуда не делось. В погребальных обрядностях тоже в общем и целом те же самые стереотипы, только без элитных признаков. И т.д. Так что «исчезновение» – это территориальное размывание одной и той же культуры.

М. Родин: Получается, эта культура дала толчок и потом распространилась. И мы видим следы влияния этой культуры в других, которые находятся на этой и на более широкой территории южнее, восточнее, западнее.

А. Епимахов: Да, совершенно верно.