Как историки отыскивают новые источники в архивах? Что чувствовали и за что сражались русские офицеры в Семилетней войне? И успел ли измениться менталитет русского дворянства с допетровских времён к 1750-м годам?
Про новый источник о жизни и быте русских офицеров середины XVIII века рассказывает его первооткрыватель, кандидат исторических наук, научный сотрудник Германского исторического института в Москве Денис Анатольевич Сдвижков.
Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с кандидатом исторических наук, научным сотрудником Германского исторического института в Москве Денисом Анатольевичем Сдвижковым.
М. Родин: Сегодня мы будем говорить про микроисторию XVIII в. О том, как жили люди на войне, что они писали домой. Потому что мы получили новый источник: большую подборку писем с Семилетней войны. Сегодня у нас в гостях тот самый человек, который обнаружил этот корпус источников.
Что такое семилетняя война, когда она случилась и к чему привела?
Д. Сдвижков: Семилетняя война – это конфликт, который был назван Черчиллем в ХХ веке «первой мировой войной», которая охватила практически весь европейский континент, колонии Северной Америки, Индию. Таким образом, это был первый глобальный конфликт.
Для нас важно понять, что это была война, в которой мы воевали с Пруссией в союзе с Францией, Швецией и Габсбургами. Это был первый опыт нашего массированного присутствия в Европе. Она продолжалась для России меньше, поскольку мы вступили в войну в 1757 г. и в 1762 г. вышли из неё.
М. Родин: Что это за корпус источников? Откуда он к нам попал? Что мы знаем про его судьбу?
Д. Сдвижков: Необходимо было поддерживать коммуникацию между Заграничной армией, которая находилась в двух тысячах километров от Петербурга, и царской резиденцией, Петербургом и Петергофом (тогда царствовала Елизавета Петровна). Для этого существовала служба курьеров. Это был самый надёжный способ коммуникации между действующей армией и, так сказать, «штабом». Эти курьеры перевозили массу служебной корреспонденции. Как водится, поскольку это была самая надёжная почта, кто-то успевал передать с ними и частные письма.
Один из таких курьеров прибыл к армии осенью 1758 г., три марша проделал вместе с русской армией. За эти три дня ему успели дать более ста писем, записочек к своим родственникам, любимым, управляющим поместьями, и т.д. Естественно, и корреспонденцию служебного характера. Потом в сопровождении двух казаков этот курьер отправился обратно в Петербург. Но случилась незадача: он решил переночевать на границе между Польшей и Пруссией. И, видимо, кто-то «стуканул» пруссакам. И, пока он спал, будучи уверен в собственной безопасности, его «тёпленьким» взяли. И вместе с ним кожаную суму, в которой хранилось порядка ста частных писем и разные реляции, предназначенные для царского двора.
М. Родин: Что нам дают эти источники?
Д. Сдвижков: Для меня самое интересное было то, что там были документы личного происхождения, которые совсем редкие для этого периода. Мы хорошо представляем себе людей петровской, екатерининской эпохи, поскольку у нас есть источники, которые говорят о них. В том числе дневники, письма, и т.д. А то, что было между ними, как-то выпадает. Один исследователь назвал этот период «самой глухой порой русской мемуаристики». К ней относится время царствования Елизаветы Петровны и Семилетняя война, которая была у нас забыта достаточно прочно.
М. Родин: Странная война, которую помнят только потому, что мы тогда первый раз, вроде как, взяли Берлин. А потом его отдали.
Д. Сдвижков: Она долго считалась неудачным, стоящим нам крови и денег, предприятием. Для национальной памяти, особенно в XIX в., а классическая военная история писалась в XIX в., важны были именно победы, триумфы империи. На них империя и стояла. Это была петровская победа в Северной войне, екатерининские победы, наполеоновские. А Семилетняя война пропала из нашего горизонта. И документы, которые к ней относились, интересовали людей на втором плане. И их было мало. Потому что тогда люди не привыкли ещё высказываться.
Вот что было важно для меня: в любую войну, тем более, когда человек находится вдали от своей родины, перед лицом смертельной опасности у него появляется повод написать, по крайней мере, что он жив. И что он чувствует, по крайней мере, в элементарных словах. Привычка писать домой появилась далеко не сразу. Был достаточно долгий период, пока русские научились отчасти из европейских условий, отчасти просто из-за необходимости поддерживать, например, отношения со своими поместьями, писать домой. Тогда установилась традиция регулярной корреспонденции. Для меня это было важно, а не военная история как таковая. Для меня был важен человек на войне. Поэтому книга и называется «Люди Российско-императорской армии». И именно этот характер источника мне нужно было прежде всего подчеркнуть.
М. Родин: Откуда мы знаем подробности про захват этого курьера?
Д. Сдвижков: Этот корпус источников чудом дошёл до нас, поскольку, вообще говоря¸ такие документы, относящиеся к войне, попадали в военный архив в Пруссии. Общегерманский военный архив, который был создан Гитлером, сгорел в апреле 1945 г., разбомбленный Королевскими ВВС. Вместе с ним пропала практически вся документация, все источники, касавшиеся прусской армии и войн, которые она вела.
Но дело в том, что военное предприятие в XVIII в. – это в меньшей степени стратегия, тактика, а в большей степени – экономика, организация. Чтобы обеспечить кровь войны, деньги, необходимо было убедить общественное мнение, что та или иная сторона одерживает победы. А поскольку Цорндорфская битва, которая произошла за три недели перед тем, как курьер приезжал в армию, окончилась вничью, то Фридриху II было очень важно убедить общественное мнение Европы, что битву выиграл именно он. Это было важно, потому что войну он вёл на кредиты от Англии. Если бы он начал проигрывать, англичане бы усомнились, того ли они финансируют. Поэтому все эти письма были переведены, снабжены соответствующими ремарками, и отложились в фонде королевской канцелярии, где я их и нашёл.
Там была сопроводительная корреспонденция, в которой было указано: сначала они попали к местной администрации, потом местный чиновник увидел, что есть реляции, предназначенные для императрицы, и понял, что эти документы необходимо переправить наверх, в Берлин. Соответственно, эти документы показывают, как они передавались с линии фронта в Берлин, как они потом использовались, для чего, и каким образом они вообще попали в архив.
М. Родин: Как историки находят эти источники? Как вы на них наткнулись?
Д. Сдвижков: Это был случай. Есть своеобразная магия исторического ремесла, которая чаще всего проявляется или в археологических раскопках, или в архивах. Когда ты идёшь, надеясь на одно, и ничего не находишь, или находишь совсем другое. Я поехал в Берлин, в Тайный архив прусского культурного наследия, совсем с другой темой. И случайно увидел в документах, в которых описывается, что хранится в данном архиве, несколько дел, в которых было написано, что есть русские письма, перехваченные в своё время пруссаками в Семилетнюю войну. Я решил заказать эти дела, и увидел через некоторое время, что они совершенно не востребованы, что они лежат там 250 лет, и немцы не могут элементарно их прочесть.
Таким образом, тема выбрала меня, а не я тему. Это достаточно часто бывает, когда люди находят важный источник документов более-менее случайно, и, исходя из него, подстраивают свои интересы. В моём случае это произошло так.
М. Родин: Как этот документ выглядит?
Д. Сдвижков: Пруссакам надо отдать должное: они сохранили практически всё до последнего. Именно потому, что они не знали, стоит это хранить, или нет. Они видели перед собой эти каракули и не знали, важно это, или не важно. Они не всё перевели, у них не было времени на это. Поэтому они сохранили всё, включая конверты, печати, все самые мельчайшие записочки. Практически ничего не пропало, включая грязь какую-то, которая была, когда подбирали эти письма где-то на пути из Польши до Берлина.
Естественно, они были не по порядку разложены. Что-то было потеряно. Но в общем и целом практически всё, что было в этой суме, дошло до меня в том виде, в котором перевозил курьер. Я в этом уверен.
М. Родин: Как выглядели письма той поры? Они в конвертах?
Д. Сдвижков: Да, там были разные. Я даже не знал, что в то время уже были конверты, как мы их знаем. Обычно их склеивали и заклеивали красной сургучной печатью. Как правило, красной. Я не знаю, есть ли какая-то символика в том, что печать именно красная. Я знаю, что когда в семьях или в государстве был траур, печать была чёрная. А так это был красный сургуч. Или складывали письмо характерным образом, как делали треугольники в войну, но чуть по-другому, чтобы можно было на лицевой стороне написать адрес, а та сторона, где была написана информация для родных, была внутри. Большинство писем сделано именно так. Очень многие в одном конверте пересылали сразу несколько писем. Поскольку не все имели возможность передать с курьером, для этого нужно было иметь привилегированное положение, как у людей, которые были при штабе, они передавали сразу много писем в одном конверте.
Если говорить об официальных документах, там были инженерные чертежи. Один канцелярист в штабе смог передать свой конвертик курьеру, и пишет своей возлюбленной в Москву, что пересылает ей какую-то птичку. От птички ничего не осталось, только какие-то разводы на бумаге. Что это было – я не могу сказать. Он пишет, что нашёл это в брошенном доме по дороге. «Вы увидите у неё под крылом сердце, им обладайте». Какой-то переслал сувенир, его пруссаки не сохранили.
М. Родин: Там наверняка указаны отправители, адресаты. Кто писал эти письма и кому?
Д. Сдвижков: Письма написаны на четырёх языках. Российско-императорская армия не случайно так названа в заголовке. Армия Российской империи подразумевала, что это не русская армия, а армия, в которую входило много национальностей. Поэтому где-то треть писем на немецком языке, есть письма на французском, и, как ни странно, на грузинском. В состав Российской императорской армии входили грузинские гусарские формирования вместе с другими т.н. «гусарскими народами»: молдаванами, валахами, сербами, венграми. Был Грузинский гусарский полк, и кому-то из них удалось передать несколько писем.
Все письма оформлены примерно одинаково. Обычно пишут либо по-французски… Если речь идёт о дворянах, которые жили в остзейских губерниях (Эстляндия (Эстония) и Лифляндия (Латвия)), или если это русские, то они обычно пишут адрес по-русски. Самым разным образом. Обычно упоминают какие-то конкретные адреса рядом с какой-то церковью или каким-то приметным зданием. Поскольку тогда ещё не существовало индексов и конкретных номеров домов. И поскольку это с оказией передаётся, не с регулярной почтой, очень часто они передаются человеку где-нибудь в Петербург с просьбой дальше переслать их в имение, допустим, или в Москву передать.
М. Родин: Это же не почта в современном понимании. Он мог довести только до другого штаба, а потом кому-то раздать.
Д. Сдвижков: Да. Должны были пройти через несколько рук. И бывало несколько конвертов один в один, как матрёшки, упакованы. Адресат открывает конверт, достаёт другой, и передаёт ещё одному. Но это был всё-таки самый надёжный способ передать письма, поскольку почта работала, была регулярная почта, почтовый тракт, который проходил по побережью Балтийского моря, по теперешней северной Польше, Прибалтике через Нарву в Петербург. Достаточно регулярно и хорошо шла почта. Но дальше, уже по России, могли быть проблемы. Особенно если речь идёт об отдалённых имениях. Потому что у нас там есть и Рязанская губерния, и Белгородская, и т.д.
М. Родин: Вы казали, что с курьером мог пересылать человек достаточно высокого положения. Но, тем не менее, сто писем – это много. Какой социальный состав людей, которые отправляли? Это высшее офицерство, или младшие чины тоже?
Д. Сдвижков: Когда я к этому приступал, тоже думал, что, скорее всего, там будет генералитет, штаб-офицеры, обер-офицеры. На самом деле, нет. Субординация, конечно, была важна для российской армии. Всегда существовали какие-то неформальные каналы. И в этих неформальных каналах признавали, что штабисты, канцеляристы, которые были близко к тому месту, где был курьер, т.е. штабу главнокомандующего, могли легче передать свои письма (хотя по статусу они не имели права этого делать) чем высокопоставленные генералы, которые командовали войсками где-то в удалении. Например, Пётр Панин, брат Никиты Панина, воспитателя будущего императора Павла I и одного из авторов проекта конституционной реформы в России, пишет в своём письме, которое также здесь находится, что очень долго не мог передать своё письмо, поскольку командовал удалённой бригадой и не мог добраться до курьера.
Конечно, это не рядовые, исходя из условий грамотности, передают эти письма. Но и случайные люди, которые находились просто близко к курьеру.
М. Родин: Получается, мы имеем такой срез всего армейского социального слоя.
Д. Сдвижков: Да. На самом деле практически все грамотные люди (что не факт даже для дворян того периода), которые хотели передать письма домой, от генералов до низшего офицерского звена и даже ниже, до канцеляристов, штабистов, могли передать эти письма.
М. Родин: Как вы разбирали? Ведь скоропись XVII века, я видел эти «каракули», невозможно читать.
Д. Сдвижков: Сначала, когда вы смотрите на эти письма, вас охватывает чёрное отчаяние. Скоропись, сначала по крайней мере, сама по себе тяжело читается, но со временем привыкаешь. Но ещё и чернила выцветают. Обстоятельства были таковы, что у многих к этому моменту были разграблены экипажи, пропали личные офицерские вещи, бумага и чернила. Это значило, что они разводили чернила водой. Через 250 лет читаемость этих чернил резко падала. И мы очень чётко можем различить, у кого было привилегированное положение, по степени жирности чернил.
Если это письмо интенданта, который пишет: «Мне повезло: я не был на баталии, я был верстах в тридцати отсюда», и дальше пишет о том, что он купил лошадку, козочку, и т.д. И он пишет на шести страницах жирными чернилами, и говорит, что «Я ещё бумажки тебе пришлю. Напишу тебе ещё много, ты мне тоже пиши». Понятно, что у него привилегированное положение, у него есть доступ к самым элементарным вещам. А у каких-то офицеров, которые пишут, что у них штанов уже не осталось, и кафтан износился, у них и письмо затасканное. Они долго носили его где-нибудь в камзоле, прежде чем смогли передать. И чернила надо было с лупой разбирать потому, что они плохо читались.
Но к русской скорописи XVIII в. я привык довольно быстро. Это не бином Ньютона. Проблема была в том, что была ещё скоропись немецкая, т.н. «Kurrent». С этим было гораздо более проблематично справиться. Хотя я немецкой историей занимался. Но даже современные немцы с трудом читают, или не читают вовсе этот готический шрифт XVIII в. И совсем я не смог прочесть грузинские письма. Я для этого обратился к специалистам. Причём, что любопытно, нашёл их не в самой Грузии, а в Германии. Лучший дешифровщик и транскриптор грузинского письма этого времени живёт во Франкфурте-на-Майне.
М. Родин: Они ещё с орфографией достаточно вольно, насколько я понимаю, обращались.
Д. Сдвижков: Да, более чем вольно. Они просто не разделяли предложения. Не было никакой пунктуации практически. Не было знаков пунктуации, к которым мы привыкли. Правила орфографии очень приблизительны, они ещё практически не установлены. Язык ещё не осознаётся, как национальное достояние. Нет ещё академий, которые предписывали вам, как нужно писать. Поэтому мы часто видим, что они пишут так, как говорят. Московское «аканье» здесь передано на письме.
Но к этому тоже можно привыкнуть. Даже мило было всё это разбирать. Я услышал, как говорит этот человек. В более поздних письмах, когда люди уже знали, как надо писать, у них были образцы писем, литература давала образцы чувств, они пишут немного искусственным образом. То, что мы знаем по началу XIX в. по выспренным, романтичным, сентиментальным письмам – здесь этого ничего нет. Человек пишет так, как чувствует. Если он чувствует примитивно, то он так и пишет. Если он видит битву как грязь и страх, то он не боится об этом высказываться.
М. Родин: Можете осветить основной круг тем посланий? Вы упомянули, что они описывали Цорндорфское сражение. Что ещё?
Д. Сдвижков: Первое и самое главное, что пишут в этих письмах: «Я ещё жив». Две трети письма – это вопросы людям, которые остались в тылу. Поскольку они все помещики, у них есть деревни, они просят решить какие-то хозяйственные вещи. И третий момент, который часто фигурирует в письмах: «Вызволите меня отсюда, похлопочите мне об отпуске». Кампания уже закончилась, они хотят домой хотя бы в отпуск.
М. Родин: Представляют ли собой интерес эти письма именно в смысле формирования представлений о войне, о том, кто куда перемещался, кого победил? С этим сражением как раз проблема, потому что оно вышло вничью. Они про это пишут?
Д. Сдвижков: Да. Причём практически все пишут с полной уверенностью, что победили они. Это очень важно, потому что до того, как армия вступила в эту войну, мы не воевали ни с кем 15 лет. И армия «обросла жирком» после Петра. Это было практически первое сражение, где участвовала вся армия. Поэтому для них было важно, что они выстояли. Что они встретились с самим королём Фридрихом Великим, который был тогда уже главным светилом военной науки, и, по крайней мере, не побежали перед ним. Для них это было важно с точки зрения самооценки. Об этом пишут практически все.
М. Родин: Я так понимаю, служба перлюстрации в это время была не очень развита, поэтому они никого не стесняются и пишут очень непосредственно.
Д. Сдвижков: Да.
М. Родин: Расскажите, как офицеры описывали войну.
Д. Сдвижков: Я скажу коротко об обстоятельствах этой баталии, потому что она вышла очень и очень неординарной. Мы привыкли видеть сражение середины XVIII в. как передвижение шахматных фигур по доске, которые перестраиваются в таком-то порядке, шагают в порядке, как механические автоматы. Так должно было быть, поскольку иначе нельзя было добиться управляемости армией в тех условиях. Но обстоятельства битвы сложились таким образом, что всё пошло не так. Пришлось действовать наобум, и фактор случайности сыграл здесь огромную роль.
Фридрих Великий в Семилетнюю войну оказался перед необходимостью сражаться на всех фронтах. С запада была Франция, с севера – Швеция, с юга – Австрия, с востока – Россия. Ему было важно вывести одного из противников из игры. Его целью в Цорндорфской битве было вывести из войны российскую армию. Ему нужно было быстрее и эффективнее уничтожить как можно большее количество наших войск.
Он действовал очень быстро, а наши командующие были нерасторопны. Поэтому, когда прусские войска подошли к позициям, где стояла российская армия, выяснилось, что они нападают с тыловой стороны, и нашим пришлось перестраиваться. Незнакомая местность, жара в конце августа создавали нервозную обстановку. И эта нервозность передаётся через письма. Помимо этого стояла страшная пыль. Очень многие события этой битвы были вызваны тем, что элементарно было не видно, что происходит на соседнем фланге. В конечном итоге получилось так, что армия была разделена на несколько частей, и каждой из них пришлось сражаться в одиночку. И офицеры, и солдаты были предоставлены собственной инициативе. Всё пошло не так, как предусматривается в стратегии военного искусства.
Отражение того, что это было небывалое, не испытанное прежде никем из присутствующих переживание, чётко присутствует в этих письмах. Это самое главное, о чём они пишут. Они пишут даже так: «Я не могу вам писать. У меня нет слов, чтобы передать то, что с нами случилось, потому что вы всё равно не сможете это себе представить». Большинство из них не были никогда вообще ни на одной битве. И сразу они попали в такой ад, который немногим из старослужащих приходилось испытать. Причём предоставленные собственной инициативе. Есть несколько описаний того, как они сами пытались построить солдат, которые были рассеяны и разбежались, на свой страх и риск вести их вперёд. Люди не привыкли в строю XVIII века действовать самостоятельно. А тут сами обстоятельства требовали от них этого.
И они пытаются весь этот хаос более-менее передать родным. Очень многие пишут о грохоте. Для нас, городских жителей, шум не представляет собой ничего особенного. Для них запахи – не такой раздражающий фактор, поскольку они привыкли к вони. Зато шум, грохот пороховых зарядов, которые с треском лопались тогда – они все о нём пишут, поскольку для них это было нечто новое. И они сравнивают это с тем, с чем могут сравнить: это картины Страшного суда, ураганы, дожди. Интересно, какие метафоры они употребляют. Пруссаки и наши остзейцы чаще прибегают к «образованным» метафорам из Библии, которую они все читают, как протестанты. А у наших скорее аграрные мотивы: дождь, ураган. «Дождик из 18-тифунтовых пушек», один из них пишет.
Они описывают свою битву. Они не пишут с птичьего полёта, не описывают передвижение огромных масс людей. Они пишут о себе: «Меня здесь ранили, я пополз к болоту, пытался через него перебраться. Мне было страшно». Они пишут, исходя из своих эмоций, не пытаясь скрыть страх. Очень часто они пишут об этом страхе прямо. Это то, что мы не найдём в последующую эпоху. Потому что для офицера высказывать своим родным эмоции, связанные со страхом, стало просто неприлично. Этика службы требовала преодолевать их. В середине XVIII в. было ещё совершенно нормально писать о том, что вы чувствуете на самом деле. Субъективное описание битвы – это, мне кажется, самое главное.
Мне было интересно, как они объясняли, зачем они здесь. Понятно, если неприятельская армия стоит около Москвы, как Наполеон, тут задействованы патриотические чувства. А здесь получается, что от них требовали беспрекословного подчинения и умирать во славу её величества, потому что так велит долг офицера. У них не было других легитимирующих моментов, не было понятия нации, национальной войны. Тогда была армия, лояльная своему монарху. Они должны были помогать австрийцам, как своим союзникам. Но никакой собственной заинтересованности у них не было.
Но были другие моменты, которые они выделяли в качестве позитивного. Поскольку тогда было достаточно трудно продвинуться по служебной лестнице, война, и особенно баталия, давала для этого большие возможности. Если они пишут в позитивном ключе о битве, то, как не странно, перед битвой они ожидали не смерти, а прежде всего того, что появятся т.н. «упалые места», то есть места, на которые можно будет прийти вместо убитых. Это мы наблюдаем во многих других войнах. Когда я читал воспоминания участников Бородинского сражения, я тоже полагал, что перед битвой они будут глядеть в звёздное небо и думать о том, как они будут убиты. Ничего подобного. На самом деле, они спали очень хорошо и были достаточно позитивно настроены в ожидании возможностей для карьерного роста. И действительно, через три недели после битвы очень многие получили извещение о том, что они получили следующий ранг, и радостные пишут об этом домой.
Ну и психологический момент: они выстояли перед крупнейшим в Европе полководцем. Они чувствовали себя, как представители державы, и держава не опозорилась, не смотря на бардак, не смотря на то, что их практически бросило высшее командование. Быть может, даже именно поэтому.
М. Родин: А они высказывались по этому поводу?
Д. Сдвижков: Не смотря на отсутствие цензуры, я почти нигде не нашёл никакой рефлексии по поводу недостаточного качества командования. Были слухи, которые появились уже после расследования Цорндорфской битвы, что солдаты не любят главнокомандующего, Виллима Фермора, поскольку он немец, и поскольку, по их мнению, он предал их. И было после этого большое количество солдатских песен, посвящённых Цорндорфскому сражению, в которых говорится, что они вели его на свой страх и риск, когда «бригадирушки разбежалися, а мы одни сражались за Россию-матушку».
Но в письмах крайне редко высказываются комментарии, касающиеся командования, или каких-то высоких материй. Идеалистические воззрения, большие нарративы, как говорят историки, патриотизм, лояльность, и т.д. надо оттуда выуживать. Для них это второстепенные вопросы.
М. Родин: Там есть интересный момент: они ещё и ночевали на поле битвы. Наверное, спать среди трупов товарищей – это совершенно ужасный опыт. Там про это что-то есть?
Д. Сдвижков: Есть отдельные письма, когда об этом пишут. Но эмоциональные переживания людей той эпохи для нас, может быть, не всегда понятны. По поводу запахов было совершенно другое представление. А по поводу звуков они отличались от нас в другую сторону. То, что связано с кровью, грязью для них, может быть, не было сильным переживанием. Но скорее именно обстоятельства баталии в общем. Один даже пишет: «Возможно ли быть воином, чтобы видеть всё это? Только представьте, жизнь моя, — Пишет он супруге, — всю ночь проводя на коне, скакать повсюду, задевая за ноги умирающих. Жалобные стоны, проникающие мне глубоко в сердце. Слышать множество людей, окликавших меня по имени, прося как милости, чтобы я их прикончил и положил конец их жалобам и страданиям». Это одно из писем, которые наиболее отчётливо, рефлексированно воспринимают переживания, связанные с битвами.
Люди очень устали. Они вымотались, падали с ног в буквальном смысле в конце этой битвы, поскольку она проходила с девяти утра до девяти вечера. Эмоциональное и физическое напряжение. Воды не было рядом, и стояла страшная жара. Они были не в состоянии что-то другое воспринимать. Они сами пишут: «Мы были как отуплены».
М. Родин: Что они пишут про быт во время похода? Насколько я понимаю, тыловая служба в то время была не на высоте.
Д. Сдвижков: К обстоятельствам битвы принадлежит то, что свои собственные солдаты разграбили офицерские экипажи, которые были в тылу. И потом они выкупали свои вещи, видя их на ком-то из солдат. Кто-то икону увидел, кто-то – оклад от иконы, и выкупил обратно. Кто-то шарф. Офицерский шарф, который крепился на поясе, был не личной собственностью, а собственностью полка. Поэтому считалось особенно ужасным, что он был потерян. Поэтому после битвы они остались в таких условиях, когда у них вообще ничего не было.
Офицеры получали т.н. третное жалование, три раза в год. Но этого жалования не хватало даже для нормальной жизни в гарнизонах внутри России. Тем более это касалось заграничной армии, поскольку дороговизна там, где проходила армия, резко увеличивалась. Мы видим по ценам, что они не могли себе позволить самых элементарных вещей, которые они могли позволить себе в России. Поэтому в этих экипажах перевозились реальные запасы продовольствия, одежды, без которых они не могли просто существовать.
М. Родин: Экипаж – это карета, где ты живёшь?
Д. Сдвижков: Нет, они жили обычно в палатках, когда они жили в лагерях. Или если они расквартировывались в городах, то по квартирам. Экипаж – это телега, обычно крытая, в которой хранятся твои личные вещи, посуда. У нас есть несколько описей этих экипажей. Обычно там тюфяки какие-то, постельные принадлежности, шубы. Тогда ещё существовал обычай покоевой шубы. Т.е. летние шубы были, зимние, покоевые. Русские во многом ещё были допетровского склада.
М. Родин: Покоевые – это для дома?
Д. Сдвижков: Да. Типа халата толстого, как я понимаю. Посуда оловянная в основном была, достаточно бедная. Когда пруссаки захватили экипаж, то в подполье, внизу телеги, нашли серебряный сервис. Но это была большая редкость.
Жили в палатках. Когда становилось холодно, приходилось эти палатки ставить одна в одну, так что были обычные холстинные палатки, и если она промокала, то там было совсем не комфортно существовать.
М. Родин: То есть в два слоя ставили.
Д. Сдвижков: Да. Об этом пишет Андрей Тимофеевич Болотов, наш известный мемуарист XVIII века.
Они брали слуг из своих крепостных, как правило. Государство им не предоставляло практически никого в качестве денщиков. Слуг обычно было 2-3, иногда больше. Обычно они водили за офицером, особо высокого ранга, запасную лошадь, поскольку лошадей очень часто убивали (часто и в письмах пишут, что остались без лошадей). И готовили иногда.
Были ещё маркитанты, которые обеспечивали их «комплексными обедами». Есть утверждённые цены на эти обеды, достаточно тоже дорогие. Маркитанты также давали кредит, но под очень высокий процент.
Денежная тема очень часто присутствует в этих письмах. Они очень часто занимают друг у друга деньги. И просто пишут векселя от руки. Т.е. просто было достаточно написать в письме, что такой-то занял у меня здесь 20 рублей, пусть его жена в Петербурге отдаст их обратно.
М. Родин: То есть, чтобы получить назад долг, не нужно было ждать возвращения из похода.
Д. Сдвижков: Нет. То же самое делалось с пленными офицерами. Многие в этой неразберихе попали в прусский плен. И, чтобы им как-то существовать в плену, наши писали своим знакомым из прусской армии, в Берлине: «Дай ему 500 рублей, а я вашему посланнику в Петербурге эти 500 рублей отдам». На уровне дворянской этики это существовало очень хорошо. Вексельный, кредитный обмен, долговые расписки достаточно часто присутствуют.
И очень важно, что дворянство елизаветинской эпохи обязано служить. Это значит, что их поместья, на основании которых они живут, брошены. Пока они находятся в заграничной армии, нужно смотреть за крестьянами, собирать оброки, забривать лбы (поскольку рекрутский набор регулярно проходит), продавать на рыбке зерно, хлебное вино, водку. Всё это лежит на жёнах и управляющих. И очень большая часть писем – это инструкции, просьбы, касающиеся деревень. Они пишут своим родным, кумовьям и прежде всего жёнам. Жёны имели очень важное значение и были совершенно самостоятельны в этом смысле. Как мы знаем по XVIII в., это не были такие теремные барышни.
Некоторые строят имения и обсуждают какие-то возможности, как организовать лучше строительство.
М. Родин: То есть они держат руку на пульсе. Учитывая, что вся армия давно не воевала, понятно ли по этим письмам, насколько эти дворяне квалифицированные управленцы?
Д. Сдвижков: Они во многом делегируют свои полномочия управляющим, если они там есть. Часто это бедные родственники, которым некуда податься. Они задают общую стратегию, что надо сделать обязательно. «Зерно продать лучше сейчас, потому что цена хорошая» – это они могут написать. Но всё, что касается остальной компетенции управления поместьями, они оставляют в руках тех, кто там есть.
Существует большая необходимость коммуникации со своим домом из-за того, что реально можно остаться без средств к существованию, поскольку жалование не обеспечивает минимальный прожиточный уровень даже на уровне генеральском. Тот же Пётр Панин, на чьей свадьбе присутствовала сама Елизавета Петровна, говорит: «Я настолько давно не был дома, у меня двое детей умерли из трёх, два дома сгорели, один в Москве, другой – в Петербурге. Моей жене негде жить. Отпустите меня хотя бы в отпуск на месяц-на два, чтобы я смог поправить свои дела». Так что вы думаете? Императрица лично пишет ему, что это дела партикулярные, они должны решаться отдельно. Никаких отпусков быть не может, поскольку сейчас такая ситуация, что осталось мало способных офицеров. Ещё и выговаривает ему, чтобы в следующий раз даже не заикался об этом.
М. Родин: Весь XVIII в. – это борьба государства с дворянством. Те хотят, чтобы их не обязывали ни к чему, а государство «завинчивает гайки», заставляет служить. Как это проявляется в письмах? Как проявляется их отношение к службе?
Д. Сдвижков: Было две стратегии, как заставить дворянство служить. До «Манифеста о вольности дворянства» 1762 г., когда дворянам разрешили не служить, они были обязаны служить. И остаются мотивы принуждения их к службе. У них нет внутренних побуждений, чтобы служить, кроме продвижения по службе и чисто идеальных мотивов, славы своей императрицы.
После 1762 г. государство пытается более нюансировано подходить к этому делу. Екатерина II говорит своим подданным, чтобы они восприняли государственное дело как своё. Вся государственная идеология Просвещения построена на этом. Чтобы убедить дворянство, что это государство – их государство. Что кодекс дворянской чести предусматривает обязанность служить даже притом, что это не прямой закон. Как мы знаем, это прекрасно работало: к концу XVIII-началу XIX в. служебный этос дворянства, который сохраняется практически до 1917 г., держит государство на плаву. И даже под страшными наполеоновскими ударами дворянское государство выдерживает.
М. Родин: А в тот момент?
Д. Сдвижков: А в тот момент получается так, что они всё время ноют. В письмах постоянный мотив: «Отпустите меня отсюда», «Похлопочите в Петербурге, чтобы мне выписали отпуск», «Мои братья сидят на тёплых местах, один я мучаюсь». Причём это не раненые люди. И не как Пётр Панин, у которого двое детей умерли и сгорели дома. Нет, это люди, которые, в общем, находятся на хороших должностях. Но, тем не менее, они вне покоя. Допетровский идеал покоя: быть дома, с женой, в России, а не вне нее, ещё очень чётко присутствует в голове. И то, что ты послан в армию – это несчастье.
Мы знаем, что самая привилегированная часть армии, гвардия, остаётся в Семилетнюю войну в Петербурге. Елизавета не рискует её трогать. Она знает, что если пошлёт гвардию, то может случиться такой же переворот, при помощи которого она сама пришла к власти. И Пётр III становится жертвой переворота именно потому, что собирался послать гвардию на помощь Фридриху Великому и выгнать её из Петербурга.
М. Родин: Вы упомянули, что эти люди всё-таки допетровские. Правильно ли я понимаю, что мы видим ещё другое, старое дворянство?
Д. Сдвижков: Это переходный период. Мне кажется, этим он интересен. Иван Иванович Бецкой, деятель Просвещения, который основал Смольный институт, говорил, что «Пётр Первый вылепил нас из глины, но только Екатерина Вторая вдохнула в нас душу». В своей книге я пытаюсь оспорить это утверждение Бецкого и сказать, что душа у них была. Быть может, она не соответствовала нашим канонам, тому, что мы знаем о русском дворянстве по классической литературе. Это просто более непосредственная, наивная душа. Но это не значит, что они были без души. И это можно вычитать в письмах. На мой взгляд, это самое главное и важное для читателя, который даже не является историком.
М. Родин: Но отношение к жизни и к государству у них ещё допетровское, более патриархальное.
Д. Сдвижков: Патриархальное, да. Но это не значит, что у них нет этого отношения. Оно просто только формируется. У них есть вещи, заимствованные из новой эпохи. Есть старые обряды, надежды и чувства, которые остались с прошлого периода. Такой интересный сплав культур, времён. В одном коллективе существуют разные эпохи.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий