В самом ли деле источниковедение позволяет получить объективные знания о прошлом? Что постмодернизм дал исторической науке? И носила ли революция в постсоветской историографии 1990-2000-х гг. постмодернистский характер?
О том, познаваема ли история, говорим с доктором исторических наук, заведующим кафедрой истории славянских и балканских стран СПбГУ Александром Ильичом Филюшкиным.
Стенограмма эфира программы «Родина слонов» с доктором исторических наук, заведующим кафедрой истории славянских и балканских стран СПбГУ Александром Ильичом Филюшкиным.
М. Родин: По долгу службы я часто общаюсь с людьми и разговариваю про историю. Часто с людьми, которые очень далеки от исторической науки. Я люблю повторять: с исторической именно наукой люди встречаются очень редко. И в обществе очень распространена точка зрения, что история – это не наука, потому что один сегодня сказал одно, завтра другой – другое, и никто не знает, как было всё на самом деле. Или другой вариант того же мифа: мы даже про события вчерашнего дня ничего точно сказать не можем. Кто, например, первым начал стрелять на Майдане? Никто не знает. Если переводить эти суждения на чуть более формальный язык, в обоих утверждениях идёт речь о принципиальной непознаваемости истории. И связана эта непознаваемость с тем, что история – это всегда рассказ об истории, событиях, явлениях и т.д. И даже непосредственный свидетель всегда рассказывает со своей стороны. И значит, что мы как бы заложники этого рассказчика и не можем через него проникнуть в реальное событие.
И тут возникает интересный момент. Я говорю, что с историей, как с наукой, люди вообще практически не пересекаются, но тем не менее эти суждения вполне себе легитимные научные проблемы. И я уверен, что это всё волнами донесло до обывательского сознания, потому что, естественно, учёные, философы об этом думают, обсуждают, спорят. И вот об этом мы будем сегодня говорить. О том, познаваема ли история. И будем говорить, как эту проблему решает историческая наука, философия историческая, и т.д.
Это постмодернизм в истории. Эту проблему не впервые, но очень чётко выразили как раз постмодернисты. Когда это случилось, почему именно тогда, и как вообще возникла эта проблема?
А. Филюшкин: Эта проблема очень созвучна с тем, что сегодня происходит в мире. И постмодернистский вызов в истории возник в 1970-е гг. Точкой отсчёта считается выход знаменитой книги Хейдена Уайта «Метаистория» в 1973 г. А порождено всё это было разными тенденциями. Но главной тенденцией был сам постмодернизм, поскольку это явление не только историческое, а общекультурное, даже можно сказать цивилизационное. И сегодня мы его наблюдаем на происходящем в мире во всей своей красе.
Если очень коротко, что такое постмодернизм. Постмодернизм – это недоверие к объяснительным системам. На эту тему есть замечательная книга Жана-Франсуа Лиотара «Состояние постмодерна». В ней эта ситуация объясняется следующим образом: существуют объяснительные системы, с помощью чего мы объясняем окружающий мир. Например, религия. Религия объясняет устройство мира, наше место в мире. Наука тоже объясняет устройство мира и наше место в нём. Искусство – то же самое. И т.д. И эти объяснительные системы имеют определённые связи, законы, определённые схемы объяснения, определённую иерархию ценностей. Постмодернизм всё это сносит и обрушивает как бы фундаментальные основы. Условно говоря, ничего нет, всё неправильно, чёрное становится белым, белое – чёрным. И главная его мишень – это разрушить существующие объяснительные системы. Заменить их, всё перемешать, смешать систему ценностей. И тогда мы получаем ту картину абсолютного миксирования всего и вся, которое мы сегодня видим и в современной культуре, и уже не только в культуре, а и в политике, в социальном устройстве, и во многих других тенденциях.
Постмодернизм – явление культуры второй половины-конца ХХ века, хотя сейчас учёные говорят, что он тоже себя исчерпал, уже говорят о постпостмодернизме, о новых тенденциях.
Главное, с чем постмодернизм пришёл в историю – он ударил по принципиальному положению исторической науки. Принципиальное положение исторической науки и то, что, собственно говоря, историю делает наукой, это наша вера в то, что история познаваема. Ведь когда историк берётся изучать историю, то главный вопрос в том, что он, собственно говоря, изучает? Ведь историю мы не можем пощупать, ощутить, посмотреть. История – это то, что прошло. То, чего уже нет. И мы изучаем не собственно историю, как таковую. Где она находится? В какой скрижали она записана? У нас нет машины времени, чтобы мы могли слетать и посмотреть.
М. Родин: Да даже если бы была, любое событие настолько сложное, что его невозможно охватить одним взором.
А. Филюшкин: Ну да, из какого лагеря на него смотреть. Соответственно, мы изучаем историю по следам, которые она оставила в виде материальных остатков, этим занимаются археологи, письменных источников, этим собственно занимаются историки, и т.д. И вот вся историческая наука, всё историческое знание всегда стояло на принципиальной опоре, принципиальном понимании того, что это знание из следов можно извлечь. Что мы способны извлечь из этих исторических источников знания, которые будут адекватны, релевантны исторической реальности. Реальность познаваема. Просто всё дело в нашем умении. Мы должны обладать научными методами, знаниями, навыками, чтобы попытаться это сделать.
А постмодернисты заявили, что между нами и прошлым, как писал Хейден Уайт, висит тяжёлый занавес. Занавес, который состоит из этих посредничеств. Из искажений, которые возникают, когда какие-то факты, события передаются в источнике. И проникнуть за этот занавес мы не можем. Потому что мы не можем даже оценить масштабы этих искажений, и что является искажением, а что – истиной. Почему так? А потому, что, как утверждают постмодернисты, абсолютно любой текст о прошлом, а любой письменный источник – это текст, если это не документ, а текст повествовательный, будь то дневник, мемуар, какое-то описание, летопись, пишется с определённых позиций. И эти позиции совершенно неизбежны. Они зависят от позиции автора, который писал этот источник. И все эти источники строятся не для того, чтобы отразить, как было на самом деле, а в соответствии с национальными, политическими, социальными воззрениями автора, его образованием, его идейными установками. И он пишет свой источник, как роман, как драму. Он объясняет с точки зрения каких-то филологических приёмов. Как в каждом художественном романе есть какое-то объяснение, фабула сюжета. Вот то же самое делает и историк, когда пишет свою монографию, объясняет какой-то сюжет.
В принципе, было известно и до постмодернизма, что все эти искажения возникают. Но считалось, что всё это можно преодолеть путём научного квалифицированного анализа текста, критике источника, отделения истины от лжи, определения мистификаций. А шаг, который сделали вперёд именно в эпоху постмодернизма – заявили, что в принципе история непознаваема.
М. Родин: Мы знаем, что научная критика источника впервые появилась ещё в эпоху Возрождения, когда Лоренцо Валла начал критиковать Константинов дар и объяснил, что это подделка просто по тексту. Потом методология, наука развивалась. Если мне память не изменяет, аж в 1898 г. вышел учебник Ланглуа и Сеньобоса, где они подробно описывали, как пытать источник, как понимать, где он врёт, где не врёт, где проговаривается неосознанно. Т.е. об этом думали, говорили и обсуждали. Что вдруг случилось в голове у постмодернистов, почему вдруг они решили, что это непознаваемо, мы не можем преодолеть этот барьер?
А. Филюшкин: Как я уже сказал, это ХХ век. С одной стороны, это общекультурная тенденция, поскольку постмодернизм вообще сносил веру в одно из каких-то объяснений, все эти системы. А второе, что надо учитывать – влияние ХХ века на историческую науку как таковую. Давайте вспомним послевоенный период, крах тоталитарных систем. И тогда стало совершенно очевидно, что история – это знание, которое очень сильно изменчиво. Что оно очень сильно зависит от политического заказа, политического режима. И мы с вами являемся свидетелями этого на протяжении нашей с вами жизни, как радикально менялись исторические оценки, как низвергались кумиры, как герои объявлялись предателями, предатели – героями, и т.д. И это делалось под лозунгом возврата к исторической истине. Понятно, что это сфера не науки, а исторической политики скорее. Но это оказывало влияние на восприятие истории как отрасли знания как таковой.
М. Родин: Я хочу это отметить, это очень важно понимать: когда я говорю, что люди не встречаются с историей, как с наукой, я именно это имею в виду: в общественном поле много что может меняться, героев новых назначают. Но это не про науку. Она, естественно, тоже страдает от этого, но она живёт по другим законам и там другие процессы происходят.
А. Филюшкин: Всё верно. Наука сама по себе имеет очень низкую слышимость. Слышимость имеет то, что мы называем общественными проявлениями исторического знания, то, что мы называем исторической политикой, то, что мы называем исторической памятью. И люди в основном по этому судят об истории. А что там происходит внутри профессионального цеха – это, к сожалению, может быть, тут в чём-то вина и историков, обычно очень замкнутые вещи. Которые понятны ограниченному кругу людей, которые, к сожалению, не всегда умеют это всё ярко и образно донести до публичных сфер.
И с постмодернизмом получается как раз особенно обидно. Потому что то, что они говорят, неправильно. История была. История – это вовсе не операция словесной выдумки. Хейден Уайт объявил так: история – это операция вербального вымысла. Учёные слова сочинили – это и есть история. А что там на самом деле – может быть, оно существует, но это недоказуемо и мы не можем это постичь. Поэтому всё, что мы пишем – это полная свобода воображения, творчества. Можно любые интерпретации делать. И классические постмодернистские труды, скажем, знаменитые Носовский и Фоменко, которые всё переворачивают с ног на голову – вот пример такого разрушающего воздействия.
М. Родин: Я, кстати, очень смеялся, когда читал вашу статью и вдруг обнаружил этот пример, что Носовский и Фоменко – это на самом деле постмодернисты.
А. Филюшкин: Российский постмодернизм. Западный постмодернизм обычно более изощрённый и искусный, потому что он в основном занимается Средневековьем. Но тем не менее этот пример, вульгарный может быть, но очень показательный. Вот что делает постмодернист.
Проблема тут в другом. Действительно, мы имеем очень многие сюжеты, которые нам очень сложно с научной точки зрения постичь. Скажем, мы никогда не будем знать динамику цен в Киевской Руси, поскольку нет источников.
М. Родин: В той детализации, в которой нам бы хотелось, имеется в виду. Потому что какие-то отдельные источники у нас есть, но мы не можем полную картину восстановить.
А. Филюшкин: Динамики мы не узнаем. И так далее. Т.е. есть масса сюжетов, которые мы не узнаем никогда в силу состояния источников. И всегда будем говорить осторожно: «Может быть», «Есть такая гипотеза». И это есть та самая уязвимая зона, в которую стрела постмодернистов и направлена. Наука – это точное знание, как 2х2=4. Если вы не можете сказать, что 2х2=4, то, ребята, у вас не наука, у вас роман. Вы пишете художественный роман о Древней Руси.
Это очень обидно слышать, но дело в том, что это очень трудно опровергнуть. Потому что действительно, учёный, который отвечает за свои действия, скажет, что это мы знаем, это не знаем, а это не узнаем никогда. Скажем, я занимаюсь XVI в., и для XVI в., наверное, подходит такая формула: мы примерно знаем, насколько мы не знаем историю XVI в. Мы примерно представляем пустые зоны без источников, в которых мы остаёмся в области гипотез. Но мы хотя бы их знаем. А по более ранним периодам мы этих зон даже не знаем.
То есть здесь есть определённые проблемы. И чем постмодернизм в какой-то степени играет позитивную роль, он обозначает эти проблемные зоны. Он немножко сбивает градус самоуверенности, что мы можем всё открыть, всё изучить, что всё постижимо, и заставляет быть более острожными.
Но с другой стороны, чем он плох – это абсолютно разрушающий инструмент. Его цель – смести существующие системы объяснения и вместо этого оставить хаос интеллектуальных размышлений, как писал Анкерсмит, один из теоретиков этого движения, интеллектуального кагализма. Т.е. люди занимаются размышлениями, но при этом отдают себе отчёт, что это игра ума, которая не приведёт к какому-то позитивному, созидательному знанию. А просто может разрушить, высмеять, обличить какие-то существующие картины, мифы, стереотипы, и т.д.
М. Родин: Мне кажется, постмодернизм можно назвать «интеллектуальным алкоголизмом» потому, что когда ты встречаешься с проблемой, а постмодернисты нам указывают на реально существующую, действительно сложную проблему, вместо того, чтобы пытаться её побороть и придумать, как её исправить, ты начинаешь поддаваться и опускаешь руки: «Ну да, давайте жить так». И они как бы разрешают историкам делать что хочешь. Потому что мы всё равно ничего не можем доказать, мы каждый раз что-то придумываем. Так давайте это делать свободно. Я бы так это назвал.
А. Филюшкин: Совершенно верно. Это именно то, что чем исторический постмодернизим связан с постмодернизмом вообще. Там происходит то же самое. Если нет канонов искусства, то позволено любое искусство. Если исчезает иерархия ценностей в политике, в обществе, в морали, то всё дозволено. Это единая культурная тенденция нашего времени. Которая проявляется и в истории, как в части этой культуры, безусловно.
М. Родин: Хейден Уайт в своей книге пересмотрел с этих своих позиций своих предшественников, самых уважаемых историков прошлого. Как он их препарировал? Какие выводы он делал на основе их трудов? Как он по-новому посмотрел на это? Мне кажется, это тоже очень полезно было в своё время для науки.
А. Филюшкин: Собственно говоря, да. Книга Уайта «Метаистория» историографична, посвящена работам великих историков предыдущего времени. Работам Мишле, Ранке, Токвиля, Буркхардта, Гегеля, Маркса, Ницше, Кроче. Что ни фигура – то действительно эпоха в историографии. Он их рассматривает, как носителей определённого стиля исторического мышления. И считает, что их построения, гипотезы, вся та методика исследования истории и те результаты, которые мы связываем с именами этих историков, это не отражение исторической истины, а просто определённый способ объяснения. Т.е. форма преобладает над содержанием.
Он выделяет несколько вариантов этой концептуализации. Можно писать историю как хронику, можно – как драму, как трагедию. Можно использовать для объяснения разные филологические приёмы: метафору, метонимию, иронию. Можно использовать идеологический подтекст. Можно доказывать с помощью различных систем доказательств, через построение сюжета, через идеологический смысл. Т.е. на первом плане у него придание смысла историческому процессу. Он встраивается в определённую схему. Этих схем Уайт выделяет четыре: роман, трагедия, комедия и сатира. И дальше он пишет, что Токвиль писал трагедию, кто-то другой – сатиру. И получается, что у нас на первом плане не исторический материал, а его расположение по определённым схемам. Отбор фактов, применение принципа Гегеля «если факты противоречат нашей теории – то тем хуже для фактов». И в итоге мы получаем художественное на самом деле произведение, которое просто выдаёт себя за научный труд.
Доказательству этого и посвящена книга Уайта. Книга, на самом деле, очень трудная для чтения, книга умная, содержащая интересный очень анализ. Хотя студенты её читают обычно со словарём иностранных слов. Поскольку это современная гуманитарная наука, которая составлена сложно. Уайт пишет сложно. Это не лёгкость этих всех построений, о которых мы так легко сейчас с вами рассуждаем. И он показывает, насколько стремление вписать свои исторические труды в определённую форму превалирует над достижением релевантности исторической истины в трудах этих великих историков прошлого.
Если мы вспомним нашу историографию в принципе, историография – это всегда продукт эпохи. И всегда зависит от каких-то политических и культурных, литературных стандартов, которые прилагаются к ней в определённую эпоху.
М. Родин: Даже ещё от вопросов, которые сейчас себе задаёт общество. Это тоже очень сильно влияет.
А. Филюшкин: Да, конечно.
М. Родин: Но историография ведь не с Уайта началась. Мы всегда критиковали предшественников в хорошем, положительном смысле. Мы пытались понять, как устроены их исследования, на какую логику они опирались, какие источники использовали, насколько они объективно подбирали эти источники. В чём разница? Чем он отличается?
А. Филюшкин: Тотальностью. Он отличается тем, что не разбирает такие частности, какие там источники, степень достоверности и прочее. Он считает, что в принципе это не важно: достоверные источники или нет. Важно то, в какую форму, в какой стиль изложения, в какую систему доказательств это всё вовлечено.
М. Родин: Поэтому он использует такой термин, как «поэтика истории». Для него важна форма, а не содержание. А от этого всё пляшет.
А. Филюшкин: Совершенно верно. Можно привести такой пример. Когда мы смотрим на историческое событие с точки зрения разных людей, читаем отчёты о сражении из одного лагеря и отчёты о сражении из другого лагеря. Сегодня это распространённый научный сюжет, когда открыты архивы, и мы можем читать отчёты о Курской битве с немецкой стороны, отчёты с нашей стороны и всё это сопоставить, сравнить. Что было бы, если, предположим, сюда экстраполировать подход Уайта? Мы примерно знаем, как должны быть написаны реляции о победе. Пишется реляция о победе по шаблону, в соответствующем стиле, даются все необходимые полученные сведения, есть необходимые герои, есть необходимые неудачники, количество потерь, способ победы. Мы заранее всё это знаем и просто иллюстрируем какими-то фактами, именами, цифрами уже готовую схему. С точки зрения Уайта, историки работают так. У каждого из нас в голове есть некая матрица, которой нас научили или которую мы сами выработали.
М. Родин: И мы её просто повторяем.
Мы представляем постмодернистов, как исключительное зло, которые пришли, всё разрушили и сказали, что нельзя выстроить картину мира. Можем ли мы привести примеры каких-то конкретных их исследований, какого-то их нового взгляда на события. Что они дали науке?
А. Филюшкин: Новый взгляд не всегда сам по себе самоценен. Я могу привести достаточно яркий пример. Вышедшая недавно в Чехии книга Милоша Урбана «Последняя точка за рукописью». Это роман, но роман, претендующий на новое знание, новую интерпретацию. Чему он посвящён?
Известно, что у каждой страны может быть такой основополагающий миф её истории. И для Чехии это знаменитые Краледворская и Зеленогорская рукописи, которые были найдены в начале XIX в., и которые излагали замечательную историю средневековой Чехии, которая боролась с внешними врагами, была успешным королевством. В общем, такая легендарная история, совершенно в духе национального романтизма начала XIX в.
Потом был большой скандал, потому что была разоблачена подделка этих рукописей, которую сделали библиотекарь Вацлав Ганка и его соратник Йозеф Линда. Но они сделали это, что называется, из благих побуждений, поскольку когда Чехия переживала период национального возрождения, ей нужен был какой-то памятник, который говорил о славном великом прошлом чешского народа. Поскольку такого памятника не находилось, они его сочинили. Причём сделали эту подделку настолько успешно, что споры о том, подделка это или нет, шли десятилетия. Ещё туда вмешивались власти, вмешивались академии наук. И только в ХХ веке, путём применения современных способов анализа бумаги и чернил, с помощью привлечения физики, химии, было доказано, что эти рукописи написаны на бумаге XVIII в., т.е. никак не могут быть подлинными.
Как эту ситуацию прокомментировал Урбан? Урбан сочиняет новую гипотезу, классический пример сегодняшнего постмодернизма. Что Вацлав Ганка и Йозеф Линда на самом деле были девушки, которые, переодевшись в мужское платье, сумели получить доступное в то время только мужчинам образование. Для чего? Для того, что нужно было изменить общество. Как изменить нравы общества? Нужно разрушить существующие ценности. И они хотели определённые идеи в чешское общество привнести. И для этого они должны были поставить под сомнение несомненное. Должны были дискредитировать представление о замечательной чешской истории. А для этого нужно было подделать подделку рукописей. Они сознательно создают подделку для того, чтобы дискредитировать чешскую историю.
Т.е. всё перевёрнуто с ног на голову. На самом деле Ганка это сочинял, чтобы восславить чешскую историю. А здесь, видите, абсолютная перемена всех слагаемых вплоть до смены несчастным Ганкой пола. Вот пример современных интеллектуальных упражнений совершенно в постмодернистском историческом стиле. Вряд ли это может служить позитивным итогом, но как игра ума.
М. Родин: Тут опять же мне вспоминается тот же самый Фоменко, когда на бред накручиваем сверху бред, и чтобы хоть как-то объяснить этот бред, нам приходится придумывать ещё один бред. Это действительно упражнение для ума.
Но тем не менее постмодернисты очень много внимания уделяли языку. Мне кажется, они причастны к лингвистическому повороту в истории, к внимательному изучению.
А. Филюшкин: Сами-то они не причастны, просто это вещи, которые развивались достаточно параллельно. Лингвистический поворот – это примерно те же самые годы, последняя треть ХХ века. Просто это несколько другие имена. Это Артур Данто и его сторонники. Но идеи, в принципе, у них схожие. Лингвистический поворот – это возможность применения к анализу исторических текстов филологических методов. Идея в том, что поскольку историки пишут словами, пишут тексты, других вещей для выражения мыслей нам не доступно, у нас нет формул, как у математиков, физиков, химиков, то значит любой текст может быть проанализирован филологическими методами. И соответственно его нужно как консервную банку ножом вскрыть с помощью лингвистических методик изучения текста. Т.е. похоже на то, на что обращали внимание постмодернисты.
В чём позитив всего этого, если очень суммировать? Дело в том, что как любая критика, любое испытание, это дало толчок к развитию источниковедения, современных методик анализа нарративов, современных способов извлечения из них информации и нашего ухода в большинстве случаев от вульгарного цитирования, когда мы просто брали источник, цитировали его, и считали, что этим мы всё доказали. Сегодня уже совершенно понятно, что так делать нельзя. Сегодня наука в этом плане хорошо идёт вперёд, и сегодня появляется очень много интересных работ. Можно вспомнить работы того же Игоря Николаевича Данилевского, Алексея Петровича Толочко и других, посвященные, скажем, нарративу Древней Руси, в которых даётся, в общем-то, совсем новая, современная трактовка летописного текста и способов извлечения из него информации. И сегодня это несомненно шаг вперёд по сравнению с тем, что было раньше. Конечно, нельзя сказать, что они это сделали под непосредственным влиянием постмодернизма, но под общим влиянием определённого кризиса в гуманитарных науках конца ХХ века – безусловно.
М. Родин: Если постмодернист встречает текст, условно, русской летописи, то говорит: «Мы не можем его цитировать, потому что мы не знаем, с какой целью он написан, что творилось в голове у этого человека, откуда он брал информацию, как он думал, как он воспринимал мир». И поднимает руки, говоря, что история непознаваема, и уходит в сторону. Тут появляется Данилевский и говорит: «Подождите, если у нас есть такая проблема и мы её осознали, давайте её решать. Давайте поймём, как думал этот человек, откуда он брал информацию, почему он использует библейские цитаты, говоря о каком-то конкретном явлении и рассказывая его, как библейскую историю». И тем самым мы просто усложнили процесс обработки, критики источника.
А. Филюшкин: Не то, чтобы усложнили, просто мы его усовершенствовали.
М. Родин: Да. А можем мы поговорить об обычной жизни? В 70-80-е гг. появились постмодернисты, в 90-е они начали загибаться, как мне со стороны кажется. Как историческая научная общественность восприняла это? Какая была непосредственная реакция и как это проявлялось в жизни?
А. Филюшкин: Мимо нашей страны все эти интеллектуальные бури, в общем-то, прошли. Поскольку в это время у нас ещё был излёт основной нашей исторической теории, марксизма, и, в общем-то, другими такими вещами особо не занимались. Уайт был переведён на русский язык в 2004 г. Достаточно поздно обратились к нему.
Что касается реакции в мире, то она сначала была очень жёсткая, потому что постмодернисты поставили под сомнение вопрос о состоятельности истории как научного знания, покусились на святое. Объявили, что историки – это что-то вроде литераторов, выдумщиков, сочинителей, и поди это опровергни.
Поэтому их начали критиковать. Причём критиковали достаточно любопытно. С одной стороны, было в некотором смысле причитание: «До чего же мы докатимся, если признаем правоту постмодернистов? Они не правы». Но это был скорее пафос, что если мы признаем, что они правы, то нужно закрывать все исторические факультеты и уходить заниматься неизвестно чем. Поэтому они не правы.
М. Родин: Так себе аргумент.
А. Филюшкин: Да. Второе, к чему резко обратились – это социальная история. Поскольку постмодернисты уютно себя чувствуют в основном в политической истории, истории культуры, там, где всё стоит на нарративе. Тут действительно их атаку отбить достаточно трудно, поскольку нарративы очень плохо, как правило, отражают историческую реальность, во всяком случае с сильным её искажением. Но там, где в ходу документы, т.е. это социальная, экономическая история, история институтов и т.д., для постмодернистов поле гораздо меньше. Если перед нами не прямая подделка документа, то документ, в принципе, несёт адекватную информацию. Надо уметь её прочитать, вычленить, но в принципе он сознательно её не искажает. Иначе он не был бы документом. Если он врёт, действие невозможно.
И, как ни странно, толчок социальной истории в 90-е гг. как раз может быть связан с реакцией на этот определённый кризис в историческом познании, что необходимо обратиться к твёрдым основам исторического знания.
Применялись и какие-то запрещённые приёмы. Скажем, постмодернистов обвинили в том, что «а как с вашей позиции мы будем изучать Холокост?» Тут же было сказано, что к Холокосту это не имеет никакого отношения, вся эта теория совершенно не касается материи ХХ века.
Ну и общее решение, это прозвучало на одном из исторических конгрессов, это, боюсь сейчас соврать, 1998, наверное, год, или 1995-й, такая своего рода резолюция: да, мы сегодня далеко не всегда можем добиться стопроцентного позитивного знания, утверждать, что точно было так, так и так. Можем утверждать на 70%, на 90%, но 100% уверенности часто мы не можем добиться в силу состояния источниковой базы. Но зато мы точно можем добиться негативного знания. Мы точно уверены, скажем, что Александр Невский не применял танки Т-34. Мы можем получать точное знание, чего не было. Но когда-нибудь научимся получать знания о том, что было, для этого историческая наука и развивается.
На этом дискуссии начали затухать. Потому что тут, собственно говоря, особо не о чем спорить. Спорить о том, что источники искажают информацию, о том, что взгляды историков зависят от массы обстоятельств, интерпретация событий тоже зависит от массы обстоятельств – невозможно, так оно и есть. Что нам даёт этот критический взгляд? Мы уже озвучили мысль, что просто надо совершенствовать критику работы с источником, научную методику, способ погружения в прошлое, способ получения информации о прошлом. Но это и так понятно. Ну а лишние громкие разоблачения, обличения периодически звучат, но это в большей степени зависит от литературного таланта того или иного автора, который выступает на эту тему, но не более того. И постмодернизм в этом плане сегодня, конечно, в исторической науке – увядшее растение. Он сейчас особо активно не развивается. Периодически всплески бывают, но уже всё вторичное достаточно. Эти работы, которые звучали в конце ХХ века, не получили дальнейшего развития. Потому что он разрушает. Он ничего не созидает, он сносит существующие основы. Но при этом чего-то взамен их не предлагает, свою картину истории не рисует, свою концепцию истории не предлагает. Это просто инструмент обличения, разрушения, и т.д.
М. Родин: Мне очень нравится сравнение постмодернизма в истории с солипсизмом в философии. Солипсизм – это когда мы говорим, что мир не существует, он весь существует только у нас в голове, как наш сон, воображение. И с логической точки зрения, самое забавное, доказать это невозможно. Но мы понимаем, что это не так и жить с этим нельзя. Соответственно, это бессмысленно рассматривать, как какой-то факт. Просто не имеет смысла вообще жить с этим.
А. Филюшкин: Тем не менее, основной аргумент, когда мы опровергаем, что история была, что мы уверены в том, что история была, это жизнь каждого из нас с вами. Мы с вами уверены, что у нас было детство. Что когда-то нам было 5, 10 лет, мы ходили в школу, учились в университете. Т.е. мы уверены в том, что это нам не приснилось. Что это не наши какие-то мечтания, а это действительно реально бывшая история. Другое дело, что когда мы сами начинаем её вспоминать, часто получается, что мы что-то забыли, что-то придумали, что-то сочинили. В этом плане получается, что история – очень сложная материя. Просто это важно иметь в виду.
С моей точки зрения, почему постмодернизм надо по крайней мере знать и знакомство с этими концепциями должно быть частью исторического образования для студентов: нужно немножко поумерить нашу гордыню на тему познаваемости прошлого. Мы должны иметь в виду, что это очень сложный, очень трудный процесс. Как говорили средневековые историки, как изучать историю: историю изучать трудно. А сегодня у нас, особенно благодаря Интернету, появилась иллюзия лёгкости, что каждый может взять, написать, и это будет историческое сочинение, и оно откроет истину. Это совершенно не так. Настоящая кропотливая научная работа над историческим источником – это огромный тяжёлый труд с очень трудно добываемыми результатами, буквально как гранение алмаза. Нужно иметь критическую прививку от самоуверенности, от иллюзии лёгкости в данной сфере научной деятельности.
М. Родин: Получается, постмодернисты, казалось бы, наоборот нас раскрепостили в том смысле, что мы всё равно познать не сможем, и мы можем писать как роман. А на самом деле для серьёзного учёного это призыв наоборот ещё старательнее критиковать источники, ещё серьёзнее подходить к проблеме.
А по поводу непознаваемости истории я давно придумал, может быть, грубый пример. Но когда мне говорят от том, что история непознаваема, и если посмотреть на событие с разных точек зрения, то оно будет разным и его можно интерпретировать и так и сяк, мне всё время хочется сказать постмодернисту: если вот сейчас я тебе сломаю нос, ты побежишь в милицию и будешь доказывать, что это было именно так. И ты точно будешь знать, что это событие состоялось, кто в нём виноват и как всё произошло. Поэтому тут вопрос только источников и их критики.
А. Филюшкин: Если можно, я прокомментирую это одной байкой, которую я студентам обычно рассказываю, когда мы заводим об этом разговор. Это история об английском историке, пирате, известном деятеле Уолтере Рэли, который захотел написать историю Англии. Он сел у окна, пишет историю Англии. А за окном кабачок, и там драка. И он посмотрел на драку и записал её. Кто кого ударил, и всё такое. А потом стал спрашивать у своих домочадцев, кухарку, слугу: «А вы видели драку? Так было?» «Нет, не так, мы всё видели своими глазами». И тогда он бросил писать историю Англии, сказав: «Как же так? Я видел это своими глазами, это было несколько секунд назад. А другие очевидцы говорят совершенно всё по-другому. Если я не могу описать адекватно то, что только что было на моих глазах, как же я напишу о том, что было много веков назад?»
Вот такая байка, немножко в контру вашего примера. Но, мне кажется, такие истории настоящий историк всегда должен иметь в виду и подходить с требовательностью к своим работам и работам других.
М. Родин: Конечно. Но вот для меня лично эта история – как раз пример того, что надо просто усложнять приёмы описания. Т.е. ты понимаешь, что ты можешь увидеть одно, человек – другое. И ты должен собрать все эти источники вместе, их проанализировать и создать объёмную картину для каждого участника этого события.
А. Филюшкин: Но беда в том, что иногда нечего собирать.
М. Родин: А тут проблема, о которой вы говорили: надо спесь сбить. Мы не всё сможем узнать просто физически.
Мне кажется, что постмодернизм в какой-то момент, в 90-е-начале 2000-х гг. был популярен именно на постсоветском пространстве именно в пику тотальному насаждению формационного подхода в Советском Союзе и веры в очень жёсткую познаваемость, которую формационный подход нам насаждал. Так ли это?
А. Филюшкин: Нет, я тут не соглашусь. Потому что это был не постмодернизм. Постмодернизм предполагает определённый интеллектуальный уровень. Определённый уровень работы с текстом. Я уже говорил, что книга Уайта достаточно трудная. Или совершенно хулиганский вариант, Носовский и Фоменко – вульгарный вариант постмодернизма. А то, что происходило на постсоветском пространстве – это скорее можно назвать революцией национальных историографий, которые просто бросились переписывать историю по своим лекалам, политическим прежде всего. Но при этом в совершенно марксистском ключе. Мне в этом плане очень нравится рецензия Натальи Яковенко на вышедшую в 90-е гг. книгу Смолия и Степанкова об украинском освободительном движении под руководством Богдана Хмельницкого 1648 г. Очень характерное название рецензии: «У кольорах пролетарської революції». Т.е., собственно говоря, взята та же самая, можно сказать, марксистская методика, только всё перекрашено. А вот стилистика, как сказал бы Уайт, осталась точно такой же. Только друзья стали врагами, враги – друзьями. Сменены роли, а стилистика осталась та же. И это всё-таки не постмодернизм, это другие совершенно вещи. Можно говорить об историческом конструктивизме, о войнах исторической памяти. Постмодерн работает с нарративами и изображениями. Это всё-таки немного другое.
М. Родин: То есть, подводя итог, мы можем сказать, что это интересный историографический казус, который с одной стороны попытался разрушить историческую науку на корню, а с другой стороны сделал её только крепче и позволил нам по-новому и более серьёзно относиться к каким-то проблемам. Так?
А. Филюшкин: Совершенно верно. Как часто и бывает. Испытания в конечном итоге всегда на пользу.
М. Родин: Вы сказали, что сейчас он уже неактуален и не существует.
А. Филюшкин: Ну, ярких вещей нет. Таких фигур вроде Уайта, Анкерсмита и других сегодня, в принципе, я не могу назвать. Просто основные идеи высказаны. Какие-то отдельные яркие примеры на конкретном материале бывают, но это, в принципе, уже маргинальная достаточно вещь. Другое дело, что это связано сегодня с общей тенденцией на пересмотр вообще всех ценностных ориентиров, которую мы сегодня наблюдаем в мире. Но это скорее пока из области исторической политики. В науку это пока ещё не проникло. Хотя, я думаю, скоро появятся работы, которые будут обосновывать сегодняшние мировые катаклизмы.
М. Родин: Я начал с того, что в обывательском представлении это мнение есть. В науке это всё давно преодолено, а в обществе до сих пор пока обсуждают. Надо дождаться, пока и в обществе этот вопрос снимется, когда мы донесём эту мысль, благодаря этой программе в том числе, о том, что история познаваема и история – это наука.
А. Филюшкин: Будем надеяться, хотя практика показывает, что нет крепости более неприступной, чем человеческий череп.
М. Родин: Это так.
Вы можете стать подписчиком журнала Proshloe и поддержать наши проекты: https://proshloe.com/donate
© 2022 Родина слонов · Копирование материалов сайта без разрешения запрещено
Добавить комментарий